Исаак Зингер - Враги, История любви
Стоя у окна, он посылал телепатические послания Ядвиге. Маше и Тамаре. Он утешал их всех, желал им хорошего года, обещал им любовь и преданность.
Герман отправился в спальню и не раздеваясь вытянулся на кровати. Он не хотел признаваться себе в этом, но из всех его страхов самый большой был снова стать отцом. Он боялся сына, а еще больше он боялся дочери - она станет живым подтверждением позитивизма, который он отвергал, зависимости, которой не нужна свобода, слепоты, которая не желала признавать, что она слепа.
Герман заснул, и Ядвига разбудила его. Она рассказала ему, что в синагоге кантор пел "Кол Нидре" и рабби читал проповедь, в которой призывал евреев жертвовать на ешивы в Святой Земле и на другие богоугодные дела. Ядвига дала пять долларов. Смущаясь, она попросила Германа. чтобы он не трогал ее в эту ночь. Это запрещено. Она склонилась над ним, и он увидел в ее глазах то выражение, которые всегда видел в праздничные дни в глазах своей матери. Рот Ядвиги задрожал, как будто она хотела сказать что-то, но ни звука не сорвалось с ее губ. Потом она прошептала: "Я стану еврейкой. Я хочу иметь еврейского ребенка".
Глава шестая.
1.
Герман провел первые два дня праздника суккот с Машей, а на Хол Хамоэд, переходные дни, вернулся в свою квартиру, в Бруклин.
Он позавтракал и сидел за столом в комнате, работая над главой книги под названием "Jewish Life as Reflected in the Shulcan Aruch and the Responsa".
У рабби уже был договор на книгу с одним американским и одним английским издателем, и скоро ему предстояло заключить договор с французским издательством. Герману причитался процент от прибыли. Книга будет иметь приблизительно тысячу пятьсот страниц. Первоначально планировалось выпустить в свет несколько томов, но рабби Ламперт организовал дело так, что прежде будет издан ряд монографий, каждая из которых представляет собой законченное целое, а потом все они, с небольшими дополнениями, образуют толстый том, который появится отдельным изданием.
Герман написал несколько строк и остановился. Как только он садился работать, его нервы начинали саботаж. Он впадал в сонливость и едва был в состоянии держать глаза открытыми. Ему надо было выпить стакан воды, сходить помочиться, он обнаруживал крошку между двумя шатающимися зубами и пытался достать ее сначала кончиком языка, а потом ниткой, которую он вытаскивал из переплета записной книжки.
Ядвига получила от Германа двадцатипятицентовую монетку для стиральной машины и с грязным бельем ушла в подвал. На кухне Войтысь давал Марианне уроки пилотажа. Сейчас она сидела рядом с ним на жердочке, виновато опустив голову, как будто ее только что сурово отругали за непростительную ошибку.
Зазвонил телефон.
"Чего ей еще надо?", - спросил себя Герман. Он только что, полчаса назад, говорил с Машей, и она сказала ему, что идет на Тремонт-авеню делать покупки для предстоящих праздников - Шмини Азерес и Шимхас Тора.
Он взял трубку и сказал: "Да, Машеле".
Он услышал глубокий мужской голос, который внезапно стал медленным и гортанным - как у человека, который хотел сказать что-то, но его прервали, и он потерял нить. Герман набрал воздуха, чтобы сказать, что звонящий ошибся номером, но голос спросил Германа Бродера. Герман был в сомнении - вешать ему трубку или нет? Вдруг это детектив из полиции? Или открылось, что он двоеженец? "Кто это?", - сказал он наконец.
Некто на другом конце провода покашлял, откашлялся, покашлял снова как оратор, перед тем, как начать говорить."Я прошу вас, выслушайте меня", сказал он на идиш. - Меня зовут Леон Тортшинер. Я прежний Машин муж".
У Германа пересохло во рту. Это был его первый непосредственный контакт с Леоном Тортшинером. Голос у мужчины был глубокий, а идиш звучал не так, как у Германа и Маши. Он говорил с акцентом, типичном для польского местечка, находящегося в глуши, где-нибудь между Радомом и Люблином. Каждое слово кончалось легкой вибрацией, как на басовых клавишах рояля.
"Да, я знаю", - сказал Герман. - Как вы нашли мой номер?"
"Неважно. У меня он есть, вот и все. Но если вам обязательно нужно знать, то я видал его в Машиной записной книжке. У меня хорошая память на цифры. Я не знал, чей это номер, но в конце концов, как говорится, я вычислил."
"Понятно".
"Надеюсь, я вас не разбудил".
"Нет, нет".
Прежде чем продолжать, Тортшинер сделал паузу, и по этой паузе Герман понял, что он осмотрительный человек, который основательно думает и медленно реагирует. "Не могли бы мы встретиться?"
"Зачем?"
"По личному делу".
Он не очень умен, пронеслось у Германа в голове. Маша часто говорила, что Леон дурак."Вы наверняка понимаете, что мне это в высшей степени неприятно", - услышал Герман свой лепет."Не знаю, зачем нам встречаться. Так как вы разведены и..."
"Мой дорогой мистер Бродер, я не стал бы звонить вам, если бы нам незачем было встречаться".
Он то ли усмехнулся про себя, то ли закашлялся, что прозвучало как сочетание добродушной досады и триумфальной жизнерадостности, свойственной тому, кто перехитрил своего соперника. Герман почувствовал, что мочки его ушей становятся горячими. "Мы не могли бы обсудить это по телефону?"
"Есть вещи, которые возможно обсуждать, только глядя друг другу в глаза. Скажите мне, где вы живете, и я приду к вам. Или встретимся в кафетерии. Я вас приглашаю".
"По крайней мере объясните мне, о чем речь", - настаивал Герман.
Казалось, Леон Тортшинер сжал губы и с чмоком открыл их, борясь со словами, которые ускользали из-под его контроля. Наконец из звуков вылепились слова."О чем еще может идти речь, кроме Маши?",- сказал Леон Тортшинер. "Она мост между нами, так сказать. Правда, мы развелись с Машей, но мы были с ней мужем и женой, этого из жизни не выкинешь. Еще прежде чем она рассказала мне о вас, я знал о вас все. Не спрашивайте меня, откуда. У меня, как говорится, свои источники информации"
"Где вы сейчас?"
"На Флэтбуш. Я знаю, что вы живете где-то на Кони Айленд. Если вам трудно приехать ко мне, я приеду к вам. Как это говорят? Если Магомет не идет к горе, гора идет к Магомеду".
"На Серф-авеню есть кафетерий", - сказал Герман. "Мы можем там встретиться". Ему трудно было говорить. Он описал Тортшинеру точное местоположение кафетерия и сказал ему, по какой линии метро надо ехать. Тортшинер заставил его много раз повторять все эти сведения. Оy хотел точно знать каждую мелочь, и он повторял фразы так, как будто акт говорения доставлял ему удовольствие сам по себе. Он вызывал в Германе не досаду, а чувство гораздо более сильное - раздражение от того, что его загоняли в неловкое положение. Кроме того, Герман был человек подозрительный. Кто знает? Не исключено, что у этого типа с собой нож или револьвер. Герман быстро принял ванну и побрился. Он решил надеть свой лучший костюм; он не хотел жалко выглядеть в глазах этого человека. "Нравиться надо всем", - с иронией подумал Герман, - "даже бывшему мужу твоей любовницы".
Он спустился в подвал и через стекло стиральной машины увидел свое вращающееся нижнее белье. Вода пенилась и плескалась. У Германа было странное чувство - ему казалось, что эти неодушевленные вещи, - вода, мыльный порошок, отбеливатель - гневаются на человека за то насилие, которое он применил, чтобы овладеть ими. Ядвига испугалась, увидев Германа. До сих пор он никогда не спускался в подвал.
"Я должен встретиться кое с кем в кафетерии на Серф-авеню", - сказал он ей. И хотя Ядвига не задала ему ни едкого вопроса, он рассказал ей, где находится кафетерий, потому что думал, что если Леон Тортшинер нападет на него, Ядвига должна знать, где он был, чтобы, в случае необходимости, предстать свидетельницей на суде. Он даже несколько раз назвав имя Леона Тортшинера. Ядвига смотрела не него со смирением крестьянки, которая давно отчаялась понять горожанина и его образ жизни, но глаза ее выдавали недоверие. Даже в дни, которые принадлежали ей, он находил поводы отлучаться.
Герман бросил взгляд на наручные часы и прикинул, как бы не прийти слишком рано. Он был уверен, что такой человек, как Леон Тортшинер, опоздает минимум на полчаса, и он решил прогуляться по пляжу.
День был солнечный и мягкий, но все аттракционы были уже закрыты. Не осталось ничего, кроме забитых дверей, выцветших и сорванных плакатов. Все экспонаты уехали: девушка, змея, силач, разрывавший цепи, пловец без рук и без ног, медиум, вызывавший души умерших. Плакаты на заборе, возвещавшие, что богослужение по праздничным дням проходит в аудитории Демократического клуба, были разорвана и сняты. Чайки, крича, летали над океаном.
Валы накатывались на берег, шипя и пенясь, и каждый раз отступали назад - свора лающих псов, не способных достать и укусить. Вдали на воде покачивался корабль с серым парусом. Подобно морю, он двигался и оставался на месте - путешествующий по воде труп в упаковке.
"Все уже было", - думал Герман. "Акт творения, потоп, Содом, вручение Торы, гитлеровская кровавая баня".Подобно тощим коровам в фараоновом сне, настоящее поглотило прошлое так, что от него не осталась и следа.
