Сэмюэль Беккет - Моллой
При сложившихся обстоятельствах решать транспортную проблему было бы безумием. Но именно этим я и занимался. Я уже терял голову.
Мне нравилось уезжать на мопеде, к этому способу передвижения я был неравнодушен. И, не зная ничего о причинах, этому препятствующих, решил отправиться на мопеде Таким образом, на самом пороге дела Моллоя был начертан фатальный принцип - удовольствие.
Сквозь щель в шторах пробивались солнечные лучи, в их свете отчетливо был виден танец пылинок. Из чего я заключил, что погода по-прежнему прекрасная, чему и обрадовался Когда отправляешься на мопеде, хорошая погода предпочтительнее. Я ошибался, погода уже не была прекрасной, небо затягивалось тучами, вот-вот пойдет дождь. Но в тот момент еще светило солнце. Из чего я и исходил, с непостижимым легкомыслием построив на этом свои выводы.
После чего, согласно обычному распорядку, я приступил к главному вопросу - что брать с собой. И этот вопрос был бы решен мной столь же легкомысленно, если бы не вмешался мой сын, пожелавший вдруг узнать, можно ли ему выйти. Я сдержался. Тыльной стороной ладони он вытирал рот, терпеть этого не могу. Но существуют жесты и более мерзкие, знаю из собственного опыта.
Выйти? - сказал я. - Куда? Неопределенность я ненавидел. Я начинал чувствовать голод. К Вязам, - ответил он. Так называют наш маленький общественный парк. Хотя в нем нет ни одного вяза, так мне говорили. Зачем? спросил я. Повторить ботанику, - ответил он. Бывали моменты, когда я подозревал своего сына во лжи. Один из них как раз наступил. Я почти хотел, чтобы он ответил: Погулять, или: Посмотреть на девок. Беда была в том, что в ботанике он разбирался гораздо лучше меня. Иначе по его возвращении я задал бы ему несколько вопросов на засыпку. Лично мне растения нравились во всей их невинности и простоте. Иногда я даже усматривал в них дополнительное доказательство существования Бога. Иди, - сказал я, - но вернись в половине пятого, я хочу с тобой поговорить. Хорошо, папа, - сказал он. Хорошо, папа! А!
Я немного вздремнул. Покороче. Когда я проходил мимо церкви, что-то меня остановило. Взглянул на портал, барокко, очень милое. Я находил его безобразным. Я поспешил к дому священника. Отец Амвросий спит, - сказала служанка. Я подожду, - сказал я. Что-нибудь срочное? - спросила она. И да, и нет, - сказал я. Она провела меня в пустую гостиную. Вошел отец Амвросий, протирая глаза. Я побеспокоил вас, отец, - сказал я. Он пощелкал языком по небу в знак протеста. Не буду описывать положение наших тел, его характерное для него, мое - для меня. Он предложил мне сигару, которую я любезно принял и положил в карман, между автоматической ручкой и цанговым карандашом. Отец Амвросий тешил себя мыслью, что у него светские манеры, сам он не курил. Все говорили, что у него широкие взгляды. Я спросил, не заметил ли он на мессе моего сына. Конечно, заметил, - сказал он, - мы даже поговорили. Вероятно, я выглядел удивленным. Да, - сказал он, - не обнаружив вас на вашем обычном месте, в первом ряду, я обеспокоился, не заболели ли вы. И подозвал вашего милого мальчугана, который меня успокоил. Нежданный гость, - сказал я, - не смог освободиться вовремя. Ваш сын так мне и объяснил, - сказал он. И добавил: Но присядем же, на поезд мы не опаздываем. Он засмеялся и сел, подобрав тяжелую рясу. Не желаете ли стаканчик? спросил он. Его слова меня смутили. Что если Жак не удержался и намекнул на пиво? На это он был вполне способен. Я пришел попросить вас об одной любезности, - сказал я. Пожалуйста, - сказал он. Мы не сводили друг с друга глаз. Дело в том, - сказал я, - что воскресенье без причастия для меня - все равно, что... Он поднял руку. Только прошу без богохульных сравнений, сказал он. Вероятно, он подумал о поцелуе без усов или о говядине без горчицы. Я не люблю, когда меня перебивают. У меня испортилось настроение. Можете дальше не говорить, - сказал он, - вы нуждаетесь в причастии. Я опустил голову. Дело не совсем обычное, - сказал он. Интересно, ел ли он сегодня. Мне было известно, что он подвергал себя длительным постам, умерщвляя плоть, естественно, но еще и потому, что так рекомендовал врач. Два зайца одним выстрелом. Но только чтобы никто об атом не знал, - сказал он, - пусть все останется между нами и... Он поднял палец и глаза к потолку. Странно, - сказал он, - что это за пятно? В свою очередь и я взглянул на потолок. От сырости, - сказал я. Ай-ай-ай, - сказал он, - какая досада. Кажется, более тупых слов, чем эти "ай-ай-ай", я не слышал. Бывают моменты, - сказал он, - когда отчаянье прельщает. Он поднялся. Схожу за снаряжением, - сказал он. Так и сказал: за снаряжением. Оставшись один, я сжал пальцы так, что, казалось, они хрустнут, и воззвал к Богу о помощи. Безрезультатно. Ее надо было еще заслужить. По тому, с какой готовностью отец Амвросий кинулся за своим снаряжением, мне показалось, что он ничего не подозревает. Или ему было интересно посмотреть, как далеко я зайду? Или же доставляло удовольствие ввести меня в грех? Я сформулировал ситуацию следующим образом. Если он причастит меня, зная, что я пил пиво, его грех, если грех будет, равновелик моему. И потому я рискую немногим. Он вернулся, держа в руках портативную дароносицу. Открыл ее и без малейших колебаний причастил меня. Я поднялся и горячо его поблагодарил. Не за что, - сказал он, - не за что. Теперь мы можем поговорить.
Говорить мне было не о чем. Я хотел сейчас только одного - как можно быстрее вернуться домой и набить себе живот тушеной бараниной. Душу я утолил, а тело оставалось голодным. Но я слегка опережал график и потому позволил себе уступить ему восемь минут. Они казались бесконечными. Он сообщил мне, что госпожа Клеман, жена аптекаря и сама искусный аптекарь, свалилась у себя в лаборатории с лестницы и повредила шейку... Шейку! воскликнул я. Бедра, - сказал он, - дайте мне кончить.
Он добавил, что этого и следовало ожидать. А я, чтобы не остаться в долгу, рассказал ему о своих хлопотах, связанных с курами, в частности о серой хохлатке, которая уже больше месяца не сидит на яйцах и не несется, а вместо этого с утра до вечера просиживает в пыли, не вынимая из нее зада. Как Иов, ха-ха, - сказал он. Я тоже сказал: Ха-ха. Как приятно иногда посмеяться, - сказал он. Согласен с вами, - сказал я. Ничто человеческое нам не чуждо, - сказал он. Конечно, - сказал я. Последовало непродолжительное молчание. Чем вы ее кормите? - спросил он. Кукурузой, - ответил я. Вареной или сырой? - спросил он. И так, и так, - ответил я. И добавил, что ничего другого она не ест. Животные никогда не смеются, - сказал он. Нам это кажется странным, - сказал я. Что? - сказал он. Нам это кажется странным, сказал я громко. Он задумался. Христос тоже никогда не смеялся, - сказал он, - насколько нам известно. Он посмотрел на меня. Вас это удивляет? - спросил я. Пожалуй, - сказал он. Мы грустно улыбнулись. Возможно, у нее типун, сказал он. Я сказал, что у нее может быть все, что угодно, но только не типун. Он задумался. Вы пробовали бикарбонат? - спросил он. Прошу прощения? - сказал я. Бикарбонат натрия, - сказал он, - вы его пробовали? Признаться, нет, - сказал я. Попробуйте! - воскликнул он, покраснев от удовольствия. Давайте ей по несколько ложек, по несколько раз в день, на протяжении нескольких месяцев. Уверяю вас, вы ее не узнаете. В порошке? - спросил я. Конечно, - сказал он. Премного вам благодарен, - сказал я, - начну сегодня же. Такая славная наседка, - сказал он, - такая дивная несушка. Вернее, завтра, - сказал я. Я забыл, что сегодня аптека не работает, только в случае крайней необходимости. А сейчас по стаканчику, - сказал он. Я отказался.
От разговора с отцом Амвросием у меня сохранилось тягостное впечатление. Он по-прежнему оставался для меня все тем же милым человеком, и тем не менее... Кажется, меня удивило отсутствие в его лице, как бы это сказать, отсутствие благородства. Добавлю к тому же, что и причащение на меня не подействовало. По дороге домой я чувствовал себя как человек, который, приняв болеутоляющее, сначала удивляется, а потом возмущается тем, что облегчение не наступило. Я готов был заподозрить, что отец Амвросий, прознав про мои утренние излишества, подсунул мне неосвященную облатку. Или, произнося священные слова, делал мысленные оговорки. Домой я вернулся в отвратительном настроении, под проливным дождем.
Тушеная баранина меня разочаровала. Где лук? - закричал я. Ужарился, ответила Марта. Я ринулся на кухню в поисках лука, который, подозреваю, она выкинула, ибо знала, что я его люблю. Я заглянул даже в помойное ведро. Ничего. Она с усмешкой наблюдала за мной.
Я поднялся в свою комнату, откинул шторы, небо за окном разбушевалось, и лег. Я не понимал, что со мной происходит. В то время мне еще причиняло боль что-то не понимать. Я попытался взять себя в руки. Тщетно. Мог бы это предвидеть. Моя жизнь вытекала не знаю в какую щель. Тем не менее мне удалось задремать, что не так просто, когда причина твоих страданий неясна. Я упивался своим полусном, когда в комнату без стука вошел мой сын. До последней степени ненавижу, когда ко мне входят без стука. А если бы я в этот момент мастурбировал, стоя перед высоким, на ножках, зеркалом? Отец с распахнутой ширинкой и выпученными глазами на пути к угрюмой утехе - зрелище не для детских глаз. Я резко напомнил ему о приличиях. Он возразил, что стучал дважды. Даже если бы ты стучал сто раз, - ответил я, - это не дает тебе права входить без приглашения. Но, - сказал он. Что "но"? - сказал я. Ты велел мне быть здесь в половине пятого, - сказал он. В жизни, - сказал я, - есть кое-что поважнее, чем пунктуальность, а именно деликатность. Повтори. Произнесенная его надменными устами, моя фраза посрамила меня. Одежда на нем была мокрая. Что ты осматривал? - спросил я. Семейство лилейных, папа, ответил он. Семейство лилейных, папа! Мой сын произносил слово "папа", когда хотел сделать мне больно, как-то по особому. Теперь слушай меня, - сказал я. Его лицо приняло выражение вымученного внимания. Сегодня вечером мы отправляемся, - примерно так я говорил, - в путешествие. Надень свой школьный костюм, зеленый... Но, папа, он не зеленый, а синий, - сказал он. Синий или зеленый, неважно, надень его, - сказал я гневно. После чего продолжал: Положи в свой рюкзак, который я подарил тебе на день рождения, туалетные принадлежности, одну рубашку, семь пар трусов и пару носков. Все ясно? Какую рубашку, папа? - спросил он. Все равно какую, - закричал я, любую! Какие ботинки мне обуть? - спросил он. У тебя две пары ботинок, сказал я, - одна выходная и одна каждодневная, и ты спрашиваешь меня, какую из них обуть. Я выпрямился. Я не желаю выслушивать от тебя дерзости, сказал я.
