Макс Фриш - Штиллер
Ее лето в Давосе, ее жизнь на веранде стиль "модерн", где до нее доносился запах сена, а поблизости прыгали белки, - конечно, была нелегкой. У Юлики все шло, как и у большинства новичков там, наверху. После самого первого, самого острого взрыва отчаянья, после двух-трех ужасных ночей и решения немедленно бежать отсюда, после страшного ощущенья, что ее всякий раз готовят к смерти, когда заворачивают в шерстяные одеяла и выкатывают все на ту же веранду, - Юлика привыкла к новым будням, она даже наслаждалась тем, что больше ничего не должна делать, ровно ничего. Что от нее требуют только, чтобы она была покойна. Юлика давно уже так не радовалась тому, что живет на свете. Он оказался не таким уж страшным, этот Давос: долина как долина - зеленая, мирная, может быть, чуточку скучная; леса, круто вздымающиеся ввысь, плоские пастбища, кое-где каменистые склоны - самый обычный ландшафт. Костлявая смерть с косой не бродила здесь, здесь косили только траву, снизу благоухало сеном, сверху, из ближнего леса, смолой; где-то разбрасывали навоз, а в лиственницах перед верандой прыгала забавная белочка. И так день за днем, словно на каникулах. Сосед, минут пятнадцать ежедневно сидевший в ногах ее кровати, пациент, спасенный от гибели, которому разрешено было гулять, приносил ей полевые цветы; этот совсем еще молодой человек, моложе Юлики, но здешний ветеран, заботливо относился к новичкам и, видимо, скрасил ее здешнюю жизнь. Он приносил ей книжки, совсем другие, чем Штиллер, и, можно сказать, открыл ей новый мир. И какой мир! Юлика читала Платона, о смерти Сократа, с трудом, но читала, а юный ветеран помогал ей, не свысока, не назидательно, а весело, вскользь, как человек, который сам усваивает все с необычайной легкостью и не представляет себе, что другой может чего-то не понять. Он был обворожителен со своим узким, всегда немного лукавым лицом и огромными глазами, но влюблены они друг в друга не были. Юлика, по-видимому, со своей стороны, делилась впечатлениями о балете, а юный ветеран, носивший костюмы умерших пациентов, понемножку рассказывал ей о соседях, о людях, которых она никогда не видела в лицо, но чей кашель слышала достаточно часто, рассказывал не их биографии, нет, просто кое-какие забавные истории, притом без всякой нескромности; это ее радовало, сначала она была неприятно поражена его "фривольным" тоном, но потом поняла, что остроумие не исключает душевности, более того, что оно есть ее более целомудренная и менее навязчивая форма.
Короче говоря, Юлика радовалась этим минутам и однажды, когда он не пришел, почувствовала, что ей очень недостает юного ветерана. Что с ним приключилось? Да ничего, приезжали родственники, и только. На следующий день он явился с рентгеновским снимком. Кто снят на нем? Он промолчал, но показал Юлике так называемое "затемнение", постепенно внушил ей, что ребристый остов по-своему даже красив, что его можно смотреть, как графику, восхищаться тем, что сердце прозрачно и на снимке его не видишь, что в таинственных облачках между позвоночным столбом и ребрами есть своя колдовская прелесть, а если долго всматриваться, то там обнаружишь сплетенье всевозможных затерянных в дремотной туманности форм. И под конец, когда этот шалопай открыл ей, что на снимке - она сама, фрау Юлика Штиллер-Чуди собственной персоной, просвеченная рентгеновскими лучами, она ничуть не испугалась. Где он раздобыл снимок? Стянул вчера на приеме у врача. "Здесь нельзя без озорства, - заявил он. - В санатории, а может, и везде люди относятся к себе чересчур серьезно". Юлика не могла не подумать о Штиллере.
Визиты юного ветерана, конечно, занимали Юлику больше, чем регулярные, продиктованные чувством долга послания Штиллера, они-то ничего не просвечивали, скорее, наоборот. Его письма были многословным умалчиванием. Что могла она отвечать на такие письма? Единственно хорошим в них было то, что вид их успокаивал главного врача и сестру, считавших, мягко говоря, странным, что господин Штиллер ни разу не навестил жену. Юлике приходилось брать его под защиту. "Мой муж скоро приедет!" - часто говорила она. "Пора бы! - отвечал главный врач. - Не то придется выслать господину супругу расписание поездов, на случай, если он его еще не раздобыл!.." Все относились к Юлике очень тепло, и дни, особенно в хорошую погоду, проходили почти незаметно. Юный старожил, студент католической семинарии, и впрямь был даром небес. Столько знаний и вместе с тем столько мальчишества! Юлика и не предполагала, что такое возможно. Ей в жизни не доводилось беседовать со столь образованным человеком, и рядом с ним она часто чувствовала себя просто безграмотной, но вместе с тем и зрелой женщиной, ибо он, как сказано, был еще мальчишкой. И всякий раз Юлика наслаждалась, наслаждалась его рассказами, его знаниями, его мальчишеством, когда он сидел в ногах ее кровати. Если она спрашивала о чем-нибудь, чего он не знал, он радовался, как Фоксли, когда ему бросали камушек или шишку; через два-три дня он приходил к ней, осведомленный как нельзя лучше, что и где именно следует почитать по этому вопросу. Он дал Юлике первое представление о современной физике, поистине волнующее представление - и все с научной точностью, о которой понятия не имел Штиллер; этот, даже вернувшись с лекции, весь перебудораженный, был неспособен объяснить ей хотя бы строение атома. Здесь она впервые поняла все, почти все. Юлика, например, узнала, что с культом богородицы неразрывно связано освящение женщины, о чем, как протестантка, она и понятия не имела. Разумеется, он превосходил Юлику знаниями, но излагал их так легко и просто, что и она, почти ничего не знающая, могла уследить за основным ходом его мысли. И хотя ее славный Штиллер воевал в Испании на стороне коммунистов, Юлике только теперь беспристрастно, по-деловому разъяснили, в чем, собственно, заключается идея коммунизма, что заимствовано у Гегеля, что в Гегеле неправильно истолковано, что такое диалектика, что в коммунизме христианского и что нехристианского, что такое трансцендентный мир и что такое секуляризация. Как видно, не было ничего на свете, чего не знал бы этот молодой иезуит с узким лицом и глубоко сидевшими глазами (они напоминали глазные впадины черепа) и чего не умел бы изложить с легкостью, сжато, беспристрастно и так забавно, что Юлику часто разбирал смех - шла ли речь о божьей матери или о скорости света, - причем он всегда оставался беспристрастным, не навязывал ей своих воззрений. Юлика и тут наслаждалась тем, что ей ничего не вменяют в обязанность, она ничего не "должна". Штиллер, тот всегда что-нибудь навязывал - взгляды, воззрения, которые сам потом отвергал, но пока он ими увлекался, Юлика не смела ему возражать. Молодой католик был совсем другим. Юлике и не хотелось ему возражать. Она лежала на своей веранде и заодно с лесным воздухом впитывала его слова. От ежедневного своего визитера Юлика, как бы между прочим, узнала уже не новую мысль: не сотвори себе кумира в ближнем своем, вообще в человеке, - это признак нелюбви, а следовательно, грех. Не говори: ты такой - и баста! Мысль, очень близкая прелестной Юлике. Разве Штиллер, ее муж, не сотворил себе из нее кумира?
Короче говоря, Юлика не скучала, и днем - светило ли солнце, шел ли дождь - сносила свою болезнь достаточно спокойно,
Другими были ночи.
Юлика почти не упоминает об этом, но ясно, что иной раз по утрам, когда сестра входила в комнату, у нее еще горел свет, и Юлика, обессиленная, вся в холодном поту, дремала в беспорядочно смятой постели. Температурная кривая достаточно точно свидетельствовала, как плохо удавалось бедняжке следовать благостной санаторной заповеди - ни в коем случае не волноваться. Глупенькую сестру, которая умывала Юлику, меняла белье и раньше положенного времени приносила ей чай и грелку, Юлика уверяла, что все в порядке, только бы не откладывали все снова и снова первую прогулку, обещанную ей уже несколько недель назад. В такие страшные ночи Юлика, может быть, вспоминала своего Штиллера, его поведение в то утро, которое она не могла забыть, вспоминала, как он вытирал стакан после пирушки, как сунул в карман пряжку для волос вчерашней гостьи, чтоб у Юлики не было повода сердиться, как в ответ на сообщение Юлики, что она смертельно больна, швырнул стакан об стенку, и только...
Штиллер больше не писал ей.
Тут естественно напрашивается вопрос: неужто никто не мог сообщить этому Штиллеру (если уж бедная Юлика сама не могла написать), как трудно там наверху, в Давосе, его жене, жене, которую он, несмотря на другую женщину, все же любил настолько, что хотел, чтобы она по нему скучала. Но, как известно, Штиллер не годился для душеспасительных бесед с глазу на глаз. Несколько старых друзей, в свое время пытавшихся говорить с ним, отказались от этой затеи, а новые знакомые, которых завел Штиллер, знали о страшных ночах Юлики не более, чем он сам... Да и кто вообще знал? Бедная Юлика ни с кем не откровенничала. Знал, как видно, один человек - молодой ветеран. Но он и об этом говорил столь же легко и непринужденно, как про отцов церкви или про абсолютную скорость света (она не удваивается, если два световых луча движутся навстречу друг другу), про классический закон сложения и вычитания скорости, который как раз не распространяется на область света, или буддизм. Он снова сидел у нее в ногах - ослабевшая Юлика старалась внимательно слушать его - и рассказывал ей о только что прочитанной им статье цюрихского профессора Шеррера под названием "Масса - это энергия на закрытом счету в банке", которая его восхитила.
