Все течет - Нина Федорова
Рассказывая Варваре о себе, он закончил так:
– Жизнь коротка. Она должна быть отдана одному, одной только цели. Только так и возможно совершить и закончить что-либо действительно значительное и полезное. Я выбрал науку. А вы?
– Я? – Варвара смутилась и, заикаясь, ответила, что она не выбирает, что у ней нет возможности. В настоящем всё её счастье в учении, а будущее – «как сложится».
Они подъехали к «Усладе». Её огни уже сияли, пронзая движущийся занавес снега.
У входа, как две полные луны, матово светились два фонаря на высоких каменных колоннах. Распахнулись двери – и словно в рай вступила Варвара: из каждого угла, от каждой вещи и от всех лип исходило сияние, радостное возбуждение, ожидание праздника.
Оба сына Головиных были дома, на рождественских каникулах. Они встречали гостей. Было ещё рано, и Варвару провели к Миле, которая заканчивала одеваться.
Варвара на цыпочках шла через большой зал. Её ботинки скрипели. Этот скрип, к её радости, заглушали звуки пробуемых инструментов: был приглашён военный духовой оркестр. Капельмейстер, большой и толстый, обсуждал с Анной Валериановной программу музыки для бала. Он был затянут в новый мундир, и его фигура казалась коллекцией барабанов, разной величины, поставленных один на другой. Было жутко видеть, что этот человек решался кланяться так низко, вдвое уменьшая свой рост. Со спины это было пугающее зрелище, но не лучше оно было и с лица: от напряжения капельмейстер стал такого цвета, что трудно было различить, где заканчивался мундир и начинался сам капельмейстер. Прямая и тонкая, высокая фигура Анны Валериановны, её лёгкий кивок головы делали его позу вдвойне комичной.
Варвара изумилась. Ей случалось видеть капельмейстера на парадах, у собора, в «царские дни», когда он – совершенно прямой и гордый – вёл свой оркестр, шагая впереди молодцевато и. чётко, и тогда он казался воплощением ловкости и авторитета. Теперь же, согбенный почти до земли, он даже испугал Варвару чуть-чуть, и она поспешно зашагала в комнату Милы.
Мила сидела в кресле, спиною к двери. Её лица не было видно. Её светлые локоны спускались до талии, золотились при свете ламп, искрясь, словно свет исходил не от лампы, а от них. Парикмахер украшал их веночком из крошечных роз. Горничная, на коленях, прикрепляла маленький букетик из таких же роз к поясу Милы. Большое овальное зеркало, куда были устремлены глаза Милы, отражало её очаровательное лицо, незабываемой, но скоротечной, хрупкой прелести. На этом фоне появилась Варвара.
– Варя! – крикнула Мила, быстро обернувшись. – Ты не в бальном платье?
Парикмахер, поспешно отступивший на шаг при быстром движении Милы, сказал Варваре:
– Позвольте-с! – и нежно Миле:
– Будьте любезны-с! Минутку-с! Сейчас закончим-с куафюру!
И здесь Варвару ожидало изумление.
Парикмахера Оливко знал весь город, и в известном кругу он слыл разбивателем женских сердец. Мать Варвары стирала его бельё, а она – Варвара – доставляла его в парикмахерскую. У Бубликов не было более взыскательного, неумолимого клиента, и немало слёз было пролито ими в их лачуге, немало пережито волнений и страхов из-за него. Не раз вдова Бублик, смиренно склонив голову, выслушивала выговоры, когда ей – через Варвару – приказывалось «прийти самой»; не раз и «приплачивала» она бесплатной стиркой за неудачный свой труд. Варвара – посланец, бегавший от дома до парикмахерской, – переживала тяжкие минуты, внутренне сгорая от сарказмов парикмахера, который, казалось, наслаждался всякой возможностью унизить подвластное ему существо.
Парикмахер Оливко употреблял только лучшие французские помады и краски. И одна тёмная краска от чьих-то усов – будь проклята! – «маскара» ей имя, не отмывалась. Попав на салфетку, она въедалась в неё, казалось, навеки. Кожа сходила с пальцев вдовы Бублик, но не маскара с салфетки. Плачь над ней, проклинай её и судьбу свою – пятно всё остаётся на салфетке. А парикмахер даже как-то чрезмерно любил чистоту. Был щепетилен. Любил белоснежное. Нижнее бельё даже менял ежедневно.
Он был холост, определённого типа: раз навсегда уверенный в своём превосходстве над остальным человечеством и потому смутно мечтавший о величии и даже всемирной славе. Он читал «Вестник знания», «Вокруг света» и либеральные газеты. Он был уверен, что монархия – единственно – стоит на пути к свободному развитию и славе личности, подобной его собственной, и одной монархии только он обязан тем, что ещё не достиг славы. Он был по духу революционером, но в одиночку, трусливо и молча, не принадлежа ни к какой партии, ибо «инстинктивно» не переносил «стада» или, даже, «быдла».
Парикмахером он был превосходным, скорее даже артистом, нежели ремесленником. Профессией своей гордился. Любил вскользь заметить, что она – одна из старейших и самых почётных. Она превратила Hоmо sapiens из дикобраза в элегантного джентльмена. Платон называл её искусством. Мудрые цари в древние времена именно в лице брадобрея часто имели мудрого советчика. О парикмахере написаны лучшие оперы, чего нельзя сказать о многих других специалистах, – и он начинал насвистывать арию Фигаро. В галстуке Оливко носил оригинальную булавку: свой собственный портрет в золотой оправе. Портрет этот был результатом больших усилий: Оливко снимался для него не менее десяти раз, пока наконец не остался им доволен.
И на этого «сверхчеловека» Бублики стирали бельё! Они наглотались и сарказмов, и оскорблений. Не раз салфетка или полотенце швырялись Варваре прямо в лицо с предупреждением раз навсегда запомнить, что парикмахер Оливко – не свинья, готовая лизать всякую грязь, и не лягушка в грязном болоте, как их другие клиенты.
И вот этот самый человек, почтительнейше согнувшись, тая в сладчайшей улыбке, с гребнем в руках, застыл около кресла Милы. Он созерцал эффект букетика и венчика в зеркальном отображении Милы.
Ещё одно существо, как вороватая мышь, сновало вокруг Милы. Это была портниха Полина Смирнова. Её рот был полон булавок, и казалось, что они были её металлическими усами. Она закрепляла блёстки на подоле платья Милы.
– Варя! – воскликнула Мила. – Ты только посмотри, как я буду одета. А ты – в форменном платье. У тебя нет ничего для бала?
Парикмахер быстро обернулся, на лету начав изысканный поклон, подобающий гостье Головиных, полагая увидеть «аристократического ребёнка». Его голова с туго приглаженными мельчайшими кудерьками, похожими на маленькие агатовые шарики, резко блеснула отражённым
