Стивен Бене - Рассказы (-)
- На что мне сердиться? - сказал профессор Мальциус. - Вам велели делать одно. Теперь велят делать другое. Вот и все.
- Дело обстоит не так просто, - сказал генерал с холодностью. Он в третий раз посмотрел на профессора Мальциуса. - А я готов был бы поклясться, что вы из непокорных, - промолвил он. - Ну что ж, ну что ж, видимо, у каждого человека есть свой предел прочности. Через минуту вы получите окончательные указания Его превосходительства. Вечером вы отправитесь в Национальное собрание и выступите по радио. С этим у вас не будет сложностей - речь написана. Она умерит деятельность нашего друга Боннара и дебаты в британском парламенте. Затем несколько недель отдыха на море, протезирование, а затем, мой дорогой президент академии, вы сможете приступить к исполнению ваших новых обязанностей. Поздравляю вас и надеюсь, что мы с вами будем часто встречаться при более благоприятных обстоятельствах. - Он отвесил Мальциусу поклон, вполне светский поклон, хотя в усах его по-прежнему было что-то кошачье. Затем он встал навытяжку, и Мальциус тоже: вошел Диктатор.
- Улажено? - произнес Диктатор. - Хорошо. Я приветствую вас, Грегор Мальциус, - вы на службе у нового государства. Вы отбросили свои ошибки и соединили свою судьбу с нами.
- Да, - сказал профессор Мальциус. - Теперь я могу заняться своим делом.
Диктатор слегка нахмурился.
- Вы не только сможете продолжать ваши неоценимые исследования, вы сможете - и это входит в ваши обязанности - способствовать распространению наших национальных идеалов. Наша возрожденная страна должна править миром на благо всего мира. В нас горит пламя, которого лишены другие народы. Наша цивилизация должна распространиться повсюду. Этого требует будущее. Этому будет посвящено ваше первое выступление в качестве главы академии.
- Но я не солдат, - тихо возразил профессор Мальциус. - Я биохимик. У меня нет опыта в делах, о которых вы упомянули.
Диктатор кивнул.
- Вы - выдающийся деятель науки, - сказал он. - Вы докажете, что наши женщины должны рожать солдат, а мужчины - забыть все нелепицы о республиках и демократиях ради веры в тех, кто рожден править ими. Вооружась законами науки, вы докажете, что некоторым расам, в частности нашей расе, предначертано править миром. Вы докажете, что править им предначертано путем войны и что война есть один из устоев нашей нации.
- Но так не бывает, - возразил профессор Мальциус. - Я хочу сказать, пояснил он, - в лаборатории смотрят, наблюдают. Долго наблюдают. Это длительный процесс, очень длительный. И тогда, если теория не подтвердилась, теорию отбрасывают. Вот как это происходит. Я, наверно, плохо объяснил. Я ведь биохимик, я не умею выискивать преимущества одной расы перед другой, я ничего не могу доказать о войне, знаю только, что она убивает. Если бы я сказал что-нибудь другое, надо мной бы смеялся весь свет.
- В нашей стране ни один человек не будет над вами смеяться, - сказал Диктатор.
- Но если надо мной не смеются, когда я не прав, тогда нет науки, хмуря брови, сказал профессор Мальциус. Он помолчал. - Поймите меня. Мне осталось десять лет полноценной работы, я хочу вернуться в лабораторию. Понимаете, ведь есть молодежь... если я еще буду учить молодежь.
Профессор снова умолк, он увидел молодые лица. Множество лиц. Англичанин Вильямс, погибший на войне, малыш Грегоропулос с глазами фокстерьера. Все, кто прошел через его аудитории, - от самых глупых до самых лучших. Они съезжались со всего света - он помнил одного индийского студента... и китайца. Они ходили в дешевых пальто, были жадны до знаний, они ели скверную мучную пищу в бедных ресторанчиках, с головой погружались в свои жалкие маленькие романы, занимались ребяческими играми в политику вместо дела. Но кое-кто из них подавал надежды... и все нуждались в истине. Пусть они гибнут, но они нуждаются в истине. Иначе не будет никакой преемственности, никакой науки.
Он посмотрел на Диктатора... да, это истерическое лицо. Он знал бы, как с ним обойтись в аудитории... но такие лица не должны править страной молодежи. На какие только бессмысленные церемонии не пойдешь ради дела наденешь мундир, будешь отдавать честь, сделаешься президентом академии. Это не важно; кесарево - кесарю. Но лгать молодым людям в своей науке? Ведь это они прозвали его Медведем и пустили слух, будто он носит в портфеле непристойные открытки. Они взвалили на него ужасное бремя своего доверия не за любовь и доброту, а за то, что сочли его честным. Поздно меняться.
Диктатор бросил острый взгляд на генерала.
- Я полагал, профессору Мальциусу объяснено.
- Да, конечно, - сказал профессор Мальциус. - Я подпишу любые бумаги. Уверяю вас, я не интересуюсь политикой... куда мне, помилуйте! Что та власть, что эта... И очень соскучился по табаку - пять месяцев не курил. Но понимаете, нельзя быть ученым и лгать.
Он посмотрел на одного и на другого.
- А что будет, если я откажусь? - спросил он упавшим голосом. И прочел ответ на лице Диктатора. Это было фанатичное лицо.
- Ну, тогда мы возобновим наши беседы, профессор Мальциус, усмехнувшись, промолвил генерал.
- Значит, меня опять будут бить, - сказал профессор Мальциус. Он сказал об этом как о чем-то не вызывающем сомнений.
- Процесс исправления, видимо, еще не завершен, - отозвался генерал, но со временем, будем надеяться...
- В этом нет нужды, - сказал профессор Мальциус. Он устало огляделся. Плечи у него расправились... вот так он держался в аудитории в те времена, когда его звали Медведем. - Пригласите ваших офицеров, - отчетливо произнес он. - Мне предстоит подписать бумаги. Я хотел бы сделать это в их присутствии.
- Зачем?.. - спросил генерал. - Зачем?.. - Он в сомнении посмотрел на Диктатора.
На сухом диктаторском лице выразилось удовлетворение. Белая, на удивление вялая рука прикоснулась к руке профессора Мальциуса.
- У вас станет легче на душе, Грегор, - произнес хриплый возбужденный голос. - Я крайне рад, что вы согласились.
- Ну конечно, я соглашаюсь, - сказал Грегор Мальциус. - Разве вы не Диктатор? Кроме того, если не соглашусь, меня опять будут бить. А я не могу, - понимаете? - не могу, чтобы меня опять били.
Он умолк, слегка задыхаясь. А комната уже наполнилась другими лицами. Он хорошо их знал, эти суровые лица новой власти. Но и среди них - молодые.
Диктатор что-то говорил о выдающемся ученом, профессоре Грегоре Мальциусе, который состоит отныне на службе у нового государства.
- Возьмите ручку, - вполголоса распорядился генерал. - Чернильница здесь, профессор Мальциус. Теперь можете подписать.
Профессор Мальциус сжимал пальцами большую старомодную чернильницу. Она была полна - слуги Диктатора работали исправно. Они расстреливали за измену тщедушных людей с глазами фокстерьеров, но поезда у них ходили по расписанию, а чернильницы не пересыхали.
- Государство, - задыхаясь, сказал он. - Да. Но наука не знает государств. А вы - маленький человечишко, маленький, незначительный человечишко.
И раньше чем генерал успел ему помешать, он схватил чернильницу и швырнул Диктатору в лицо. Спустя мгновение кулак генерала ударил его выше уха, и он упал за стол. Но, лежа там, он все равно видел через треснутые очки нелепые чернильные кляксы на лице и мундире Диктатора и кровоточащую ранку над глазом. В него не стреляли; он так и подумал, что будет слишком близко к Диктатору и они побоятся выстрелить сразу.
- Вывести его и расстрелять. Сейчас же, - сухо произнес Диктатор. Он и не подумал стереть с мундира чернила - профессор Мальциус почувствовал к нему уважение. А потом все бросились к профессору Мальциусу, спеша опередить друг друга. Он не сопротивлялся.
Пока его гнали по коридору, он то и дело падал. При втором падении очки разбились окончательно, но это уже не имело значения. Очень торопятся, сказал он себе, но тем лучше - когда не видишь, можно не думать.
Время от времени он слышал звуки собственного голоса, свидетельствовавшие о том, что ему нехорошо; но голос существовал отдельно от него. Он видел Грегоропулоса, очень ясно... Вильямса с его свежим английским румянцем... и всех, кого он учил.
Он не давал им ничего, кроме работы и истины; они же взвалили на него страшное бремя доверия. Если бы его опять стали бить, он мог бы их выдать. Но этого он избежал.
Он поддался последней слабости - ему захотелось, чтобы о нем узнали. Не узнают, конечно, - он умрет в замке от тифа, об этом с прискорбием сообщат газеты. А потом его забудут, останутся только труды - так и должно быть. Он всегда был не слишком высокого мнения о мучениках - истерики в большинстве. А хорошо бы Боннар узнал о чернилах; такая грубоватая комедия не в его вкусе. Что поделаешь - крестьянин; Боннар ему это часто говорил.
Они вышли на открытый двор, и он вдохнул свежий воздух.
- Тише, - сказал он. - Чуть тише. Что за спешка? - А его уже привязывали к столбу. Кто-то ударил его по лицу, на глазах навернулись слезы. - Мальчишка, перепачканный чернилами, - пробормотал он сквозь выбитые зубы. - Причем истеричный мальчишка. Но истину не убьешь.
