Генрих Белль - Глазами клоуна
- Мы поспорили с этой дамой, - сказал я, - речь идет о пари.
Мне не надо было этого говорить, ведь я солгал, а когда я лгу, по моему лицу сразу видно.
- Ну-ну, - сказал он, - поспорили. Воображаю, как спорят в Рейнской области.
Одним словом, я так ничего и не добился. У меня мелькнула мысль взять такси, чтобы поехать в Бомте, подождать там на вокзале поезд и поглядеть, как с него сходит мальчик. Но он мог сойти на любой промежуточной станции до Бомте или после. В гостиницу мы вернулись совершенно мокрые и озябшие. Я втолкнул Марию в бар на первом этаже, мы подошли к стойке, я обнял ее и заказал две рюмки коньяку. Хозяин бара - он же владелец гостиницы взглянул на нас так, словно он с удовольствием вызвал бы полицию. Накануне мы много часов подряд играли в рич-рач и заказывали себе в номер бутерброды с ветчиной и чай; утром Мария поехала в больницу, а когда вернулась, у нее не было ни кровинки в лице. Хозяин весьма небрежно подвинул к нам рюмки, и половина коньяку выплеснулась; он демонстративно не смотрел в нашу сторону.
- Ты мне не веришь? - спросил я Марию. - Я имею в виду мальчика.
- Да нет же, - ответила она, - верю. - Но она сказала это только из сострадания ко мне, а не потому, что действительно верила. А я был в бешенстве, так как у меня не хватало духу накричать на хозяина за пролитый коньяк. Рядом с нами стоял какой-то бандит и с присвистом тянул пиво. После каждого глотка он слизывал пену с губ и посматривал с таким видом, будто вот-вот заговорит со мной. Я всегда боюсь, как бы со мной не заговорил полупьяный немец определенной возрастной категории: такие немцы говорят только о войне и считают, что прошедшая война была "что надо", а когда они налижутся-как следует, выясняется, что это просто убийцы и что все вообще "далеко не так уж страшно". Мария дрожала от холода; я снова подвинул рюмки хозяину через обитую никелем стойку, но Мария посмотрела на меня, покачав головой. Слава богу, на этот раз хозяин подал рюмки осторожно, не расплескав ни капли. От души у меня отлегло - теперь я мог не считать себя трусом. Бандит опрокинул рюмку водки и заговорил сам с собой.
- В сорок четвертом мы пили водку и коньяк ведрами... В сорок четвертом ведрами... а что не могли допить, выливали прямо на землю, и зажигали... чтобы этим пентюхам достался шиш. - Он загоготал. - Шиш!
Я еще раз подвинул наши рюмки через стойку, хозяин налил только одну и, прежде чем наполнить вторую, вопросительно взглянул на меня; только теперь я заметил, что Марии уже нет. Я кивнул, и он налил вторую рюмку; я выпил обе и до сих пор горжусь тем, что сумел сразу же уйти. Мария лежала на неразобранной постели и плакала, и, когда я положил ей руку на лоб, она оттолкнула ее - тихо, мягко, но все же оттолкнула. Я сел возле нее, взял ее руку, и она не отняла ее. Я обрадовался. На улице уже стемнело, я просидел целый час на кровати возле Марии, держа ее руку в своей, и только потом заговорил. Я говорил вполголоса, опять рассказал ей историю про мальчика, и она пожала мне руку, словно желая сказать: "Да, я верю тебе, верю". Потом я попросил объяснить все же, что они делали с ней в больнице, и она сказала, что это, мол, "женские дела", "не опасно, но мерзко". От этих слов мне стало страшно. "Женские, дела" пугают меня своей таинственностью; для меня они абсолютно непостижимы. Мы прожили с Марией три года, и только тут я впервые услышал, что эти дела вообще существуют. Конечно, я знал, как появляются на свет дети, но не имел представления о всяких деталях. Мне исполнилось двадцать четыре, и Мария была уже три года моей женой, когда я в первый раз услышал обо всем этом. Мария засмеялась, увидев, какой я простофиля. Она положила мою голову к себе на грудь и несколько раз повторила: "Ты хороший, ты такой хороший!" Вторым человеком, посвятившим меня в эти дела, был Карл Эмондс, мой школьный товарищ, который без конца возился с этими своими кошмарными подсчетами вероятия беременности.
После я еще сходил в аптеку, купил Марии снотворное и просидел возле нее на кровати до тех пор, пока она не заснула. По сию пору я не знаю толком, что с ней было и что ей пришлось перенести из-за этих "женских дел". На следующее утро я отправился в городскую библиотеку и прочел по специальному справочнику все, что только мог разыскать; на сердце у меня стало легче. А в середине дня Мария одна уехала в Бонн, она ничего не взяла с собой, кроме сумочки. И больше она не говорила, что и я мог бы поехать с ней.
- Встретимся послезавтра во Франкфурте, - сказала она.
Под вечер явилась полиция нравов, и я обрадовался, что Марии уже нет, хотя лично меня ее отсутствие ставило в крайне неприятное положение. Думаю, что на нас донес хозяин гостиницы. Разумеется, я всегда говорил, что Мария моя жена, и у нас только раза два или три были неприятности. Но в Оснабрюке я хлебнул горя. Явились два агента в штатском - мужчина и женщина, весьма вежливые и определенным образом вымуштрованные, дабы производить "хорошее впечатление" своими корректными манерами. А меня всегда донельзя раздражала эта особая полицейская вежливость.
Женщина была красивая и в меру накрашенная; она не садилась до тех пор, пока я не предложил ей сесть, и даже взяла у меня сигарету, а в это время ее коллега "незаметно" рыскал глазами по комнате.
- Фрейлейн Деркум уже не с вами?
- Да, - сказал я, - она уехала раньше, послезавтра мы встретимся во Франкфурте.
- Вы артист легкого жанра?
Я ответил "да", хотя это и не соответствовало истине; но я решил, что так будет проще.
- Войдите в наше положение, - сказала женщина, - нам приходится в выборочном порядке проверять приезжающих, которые прибегают к абортивному, - она покашляла, - лечению.
- Я вхожу в ваше положение, - сказал я. Правда, в справочнике я ничего не нашел об абортивном лечении. Агент отказался сесть, хотя и в вежливой форме, и продолжал незаметно оглядываться по сторонам.
- Ваше постоянное местожительство? - спросила женщина.
Я дал ей наш боннский адрес. Она встала. Ее коллега бросил взгляд на открытый платяной шкаф.
- Это платья фрейлейн Деркум? - спросил он.
- Да, - сказал я.
Он с "многозначительным" видом взглянул на свою напарницу, но та только пожала плечами, он тоже пожал плечами, еще раз внимательно посмотрел на ковер, увидел пятно, нагнулся, потом посмотрел мне в глаза, словно ожидая, что сейчас я сознаюсь в убийстве. После этого они удалились. Весь спектакль до самого конца был проведен с отменной вежливостью. Как только они ушли, я поспешно уложил чемоданы, велел принести счет, вызвал с вокзала носильщика и уехал ближайшим поездом. Хозяину я заплатил даже за непрожитый день. Багаж я отправил во Франкфурт, а сам сел в первый попавшийся поезд, который шел в южном направлении. Мне было страшно, и я хотел скорее уехать. Укладывая чемоданы, я обнаружил кровь на полотенце Марии. Даже после того, как я наконец-то дождался франкфуртского поезда, я все боялся, что чья-то рука ляжет мне на плечо и незнакомец в штатском у меня за спиной вежливо спросит: "Сознаетесь?" И я бы сознался в чем угодно. Было уже за полночь, когда я проезжал Бонн. Но у меня не появилось ни малейшего желания выйти.
Я поехал дальше и прибыл во Франкфурт около четырех утра, остановился в гостинице, которая была мне не по карману, и позвонил в Бонн Марии. Я боялся, что ее не окажется дома, но она сразу же подошла к телефону и сказала:
- Ганс, слава богу, что ты позвонил, я так беспокоилась.
- Беспокоилась? - спросил я.
- Да, - ответила она, - я звонила в Оснабрюк, и мне сказали, что ты уехал. Я сейчас же еду во Франкфурт. Сейчас же.
Я принял ванну, заказал в номер завтрак и заснул; часов в одиннадцать меня разбудила Мария. Ее как будто подменили, она была очень ласковая и, пожалуй, даже веселая. Я спросил ее:
- Ну как, надышалась католическим воздухом?
Мария засмеялась и поцеловала меня. О встрече с полицией я ей ни слова не сказал.
13
Некоторое время я раздумывал, не подлить ли мне еще раз горячей воды, но вода в ванне уже никуда не годилась, и я понял, что пора вылезать. От воды колену стало хуже, оно опять распухло и совсем затекло. Вылезая из ванны, я поскользнулся и чуть было не упал на красивый кафельный пол. Я решил сейчас же позвонить Цонереру и попросить, чтобы он пристроил меня в какую-нибудь акробатическую труппу. Растеревшись полотенцем, я закурил и начал разглядывать себя в зеркале: здорово я осунулся. Зазвонил телефон, и на секунду у меня проснулась надежда, что это Мария. Но звонок был не ее. Может быть, звонил Лео. Хромая, я добрался до столовой, снял трубку и сказал:
- Алло.
- Надеюсь, - произнес Зоммервильд, - вы не прервали из-за меня двойное сальто.
- Я не акробат, а клоун, - сказал я, приходя в бешенство, - и разница между этими профессиями, во всяком случае, такая же большая, как между иезуитом и доминиканцем... А если уж я решусь на что-нибудь двойное, так не на сальто, а на убийство.
Он засмеялся:
