Молодой Бояркин - Александр Гордеев
сыпалась по заднему, чуть выпуклому стеклу. До Ковыльного было далеко. По дороге
встретилось несколько маленьких сел. Они показались неуютными, потому что стояли на
плоском месте, без речек и без деревьев. Должно быть эти "голые" открытые, как на
сковородке, села летом безжалостно прожаривает зноем, а зимой морозом. Через несколько
часов пути впереди открылась заросшая кустами долина реки – это был Онон – тот самый
Онон, который в детстве считался недосягаемым и почти сказочным, потому что, по слухам,
там водились большие рыбины – осетры. Николай знал, что в Онон впадает его Шунда и, тут
же сориентировавшись, определил, в какой примерно стороне находится Елкино.
Ковыльное, открывшееся за поворотом, вначале даже радостно удивило – белели дома
из белого кирпича, улицы были широкие, зеленые, но когда поехали по селу, Бояркин, снова
невольно вспомнив Елкино, нашел в Ковыльном все слишком упрощенным – большинство
домов были одинаковыми, а почти вся зелень – тополя. Это село возникло, казалось, по
чьему-то указанию, а не по свободному желанию медленно, но прочно обживающихся людей.
На остановке Николай спросил, где живут Бояркины. Его не сразу поняли. Пришлось
объяснить, что эти Бояркины прикочевали сюда два года назад, что должны работать там-то и
там-то. Николая направили в один из белых домов, видимых с остановки, и даже подсказали,
с какой стороны входить – его родителей тут уже хорошо знали, но только не ожидали, что у
них есть такой взрослый сын. Николай пошел, поглядывая кругом. Встречные смотрели на
него с любопытством.
За низким беленым штакетником ограды он еще издали увидел кобеля Левку. Собака,
звякнув цепью, поднялась, нехотя тявкнула и вдруг приветливо замахала свалявшимся
хвостом. Николай открыл воротца и, бросив чемодан на крыльцо, присел перед собакой. Его
до слез взволновало то, что в этом чужом месте вдруг обнаружилась своя собака, узнавшая
его даже в военной форме. Бояркина поразило еще и то, что Левка был дряхлым от старости.
Почти щенком брал его Николай с собой в лес, вместе с ним купался и орал, когда тот сильно
царапался в воде. Не было все-таки время его службы быстротечным.
На крыльце скрипнула дверь. Николай оглянулся и увидел Анютку – совсем уже
взрослую. Она на мгновение замерла, быстро взглянула на чемодан и, метнувшись назад,
крикнула в избу:
– Колька приехал!
Через секунду Бояркин оказался в кругу родных, которые целовали и обнимали его.
Был полдень, и все сошлись домой на обед. Родители сильно поседели.
Анютка, закончившая восьмой класс, уже переросла мать. Отец старался казаться
сдержанным и грубоватым. Ему сразу же захотелось выпить. Но сначала сели пить чай и
почти не разговаривали, а только смотрели друг на друга.
– Поедем со мной, – сказал отец после чая, – сначала завернем на ферму – я
предупрежу, что меня не будет на вечерней дойке, а потом на отару к Михаилу.
– В Елкино? – вырвалось у Николая.
– Да нет – Михаил-то ведь тоже сюда перебрался. Барашков пасет. В его отаре наша
барануха. У нас тут частных овец можно в совхозных отарах держать, только заплатить в
сельсовете. Не то, что было в Елкино.
– А как же дядя Миша-то здесь очутился?
– Да как… Ты же знаешь, какой он резкий. Выступил на собрании против всего
колхоза, а потом со зла заявление написал.
Поехали они на "Жигулях", купленных отцом полтора года назад. На ровной полевой
дороге отец, хвалясь машиной, выжал газ так, что сзади все заволокло пылью. В открытое
окно порывами врывался упругий ветер. Отец включил радиоприемник – там звучал
плавный, задумчивый вальс. На душе Николая было и радостно и в то же время грустно – вот
он и вернулся… Вернулся, называется…
– Какие тут поля-то, простор, – угадывая его мысли, говорил Бояркин-старший. – Это
не в Елкино – там да там клочками по склонам…
Николай его не понимал и не хотел понимать.
У самой отары машину встретили две большие лохматые собаки и не давали
высунуться из кабины, пока их не разогнал спрыгнувший с коня Михаил. От солнца и ветра
его лицо с глубокими морщинами стало черным. Даже на вольном ветерке от него пахло
овечьей шерстью, конским потом и дымом. Обрадовавшись племяннику, он начал было
расспрашивать о службе, о корабле – дядю Мишу всегда интересовало все, касающееся
службы и войны. Он и читал-то лишь военные мемуары, убежденно заявляя, что все
остальное болтовня. Но разговора не вышло: лающие собаки не давали сказать ни слова.
Сначала Михаил прикрикивал на них, но потом разозлено, но все-таки и с гордостью за таких
злых собак сплюнул и перешел к делу.
– Как же мы теперь твою баранушку найдем, – сказал он брату, кивнув на отару,
рассыпавшуюся по пологому склону, – не будешь же их сейчас в раскол загонять. Давай
скомим прямо на месте – и лови любую. Втроем-то поймаем.
Но от Николая было мало толку. Он только помогал "комить", то есть так плотно
сгонять отару с разных сторон, чтобы овцы не сразу успевали разбегаться. Николай мог бы
поймать, но ему не хотелось, чтобы зарезали овцу, пойманную именно им. Первым поймал
Михаил. Овца дергала ногой, сотрясая руку, зажавшую ее, но Михаил дернул порезче, и овца
упала. Отец, недовольный не проворством сына, пошел к машине. Михаил, сидя на овце,
вытер рукавом вспотевший лоб, закурил, посмотрел шерсть, раздвинув ее пальцами, и начал
связывать ноги. У овцы высоко вздымались бока. Она блеяла, повернув голову в сторону
отары. Некоторые овцы, принявшиеся снова щипать траву, равнодушно ответили ей.
– Эх, жалко, что я сегодня на смене, – сказал Михаил. – Выпил бы с вами, да и овца
жирная попала.
Возвращаясь, молчали. Отец два раза останавливал машину и посылал Николая
проверить, не случилось ли чего с овцой в багажнике. Николай открывал багажник, овца
поднимала голову и смиренно смотрела из-под крышки. Дома отец положил ее на пыльный
земляной пол гаража и ушел, оставив в темноте за плотными дверями. Резать ее было решено
попозже, когда будет меньше мух, а пока отец и сын стали с разговорами осматривать
хозяйство. Назначенное время приближалось, и отец, предвидя выпивку со свежим мясом,
все больше оживлялся.
Под вечер Николай еще раз зашел в гараж посмотреть на овцу. Она лежала в прежнем
положении. Николай, ухватясь за шерсть, поднял ей голову и тут же бросил, увидев большие,
все такие же тихие и смирные глаза.
– Ну, пойдем, – встретив на крыльце, сказал ему отец,
