Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

Неужели кто-нибудь может ею интересоваться? Может ли это быть, чтобы нашелся человек, который не только не требует от нее услуг, но сам хочет служить ей? Ведь это она всем служила: первому мужу, второму мужу, ученицам, учителям, прислуге, а главное, сыну и дочери.

И вот сегодня, когда ей уже за сорок и красота ее увяла, когда все ее покидают или используют в своих целях и раздражают, является человек, который говорит ей... Что он ей говорил?..

Память изменила пани Ляттер, быть может, от волнения. Она не может вспомнить, что говорил старый шляхтич, но это было нечто такое, точно человеку, которому со всех сторон грозит опасность, открылся выход.

Пани Ляттер окинула взглядом кабинет. В нем только три двери, а она готова была поклясться, что минуту назад тут была четвертая дверь. Ну конечно, была, только сейчас, после ухода Мельницкого, она захлопнулась.

Пани Ляттер схватилась за голову - с некоторых пор это движение стало у нее привычным - и силилась припомнить что-то забытое, но тщетно.

"Ах, да! - подумала она. - Я хотела занять у Мельницкого четыре тысячи".

- Лучше смерть! - прошептала она через минуту.

Одна цифра потянула за собой целую вереницу других. Пани Ляттер села за письменный стол и в тысячный раз стучала карандашом по бумаге, потому что писать уже было нельзя.

"До каникул, - считала она, - только на пансион нужна двадцать одна тысяча. Да тысяча рублей долгу в банке... А Эля? А Згерский? С воспитанниц я не получу и двадцати тысяч, где же взять остальные?"

Слуга зажег свет. В пять часов стали приходить посетители: родители, две дамы со сбором пожертвований на отстройку костела, учитель, англичанка на место мадам Фантош и опять две дамы с билетами на благотворительный вечер.

В семь часов, когда кончился прием, пани Ляттер была так утомлена, что с трудом удерживалась от слез.

Вошел Станислав и принес деревянный ящик.

- От пана Мельницкого, - доложил он.

- Да, да, хорошо!

Пани Ляттер выхватила у него ящик и унесла в спальню. Она разрезала ножницами бечевку и приподняла дощечку, из-под которой показались бутылки, покрытые толстой, как шуба, плесенью. С лихорадочным нетерпением поддела она ножницами пробку на одной бутылке. Открыла и услышала приятный аромат.

- Видно, чудное вино, - прошептала она.

Она взяла стакан, стоявший на умывальнике, налила примерно треть и выпила с жадностью.

- И после этого я буду спать? - произнесла она. - Но ведь вино совсем легкое.

Однако она заметила вдруг, что усталость как рукой сняло, почувствовала полноту мыслей, которые текли быстро и логично. Вспомнила, что Мельницкий решительно советовал бросить пансион и переехать к нему в деревню.

"Замуж я за него не могу выйти, - думала она, - разве только... Но кто меня предупредит, если даже это случится! Замуж выйти не могу, но служить у него могу; ведь и он старик, и я не молода... Ах, я чувствую себя так, точно мне уже сто лет, и просто смешно становится, как подумаю, что у меня было два мужа...

О, этот пансион... Может ли быть на свете горшее рабство и горшее проклятие, чем пансион! А Эля? А Казик? Что ж, Эля выйдет замуж, Казик женится.

А что будет со мною? Если сейчас они оба могут обойтись без меня, то будут ли тогда тосковать по мне? Нет, я не настолько наивна! Дети растут не для родителей, ведь и я обходилась без матери. Да, дети до тех пор хороши, пока они маленькие; подрастут, совьют собственные гнезда и занимаются уже не стариками, а собственными птенцами. Так что мне, наверно, придется искать приюта у Мельницкого, и, кажется, он один только меня не обманет. Можно обойтись без родителей, но без ромашки, без кофе со сливками, свежих булочек и масла обойтись трудно", - закончила она с улыбкой.

Прошло несколько часов, и пани Ляттер снова почувствовала усталость, и снова ее одолели думы. До начала каникул, даже еще раньше, надо занять тысячи четыре. Все напрасно! Нельзя обманываться, об этом упрямо напоминают счета за день, за неделю, за месяц. Каждый вечер надо давать деньги панне Марте, каждый понедельник булочникам и мясникам, каждое первое число учителям и прислуге и в договорные сроки хозяину и кредиторам. Это было бы ужасно не иметь под рукой каких-нибудь две тысячи!

Около одиннадцати пани Ляттер снова выпила вина и легла спать. Сон и впрямь стал смыкать ей глаза, и в то же самое время нашлось средство спасения, которое она так давно искала.

"Займу денег у Згерского, - подумала она. - Он будет кривиться, но если я посулю пятнадцать процентов, сдастся. Должны же когда-нибудь кончиться мои беды. Я подниму пансион, поступят новые ученицы, Эля выйдет за Сольского. Тогда она займется Казиком, а я весь доход обращу на уплату долгов. Года за два расплачусь с кредиторами, и тогда... Ах, как я буду счастлива тогда!"

"Бесценный человек этот Мельницкий!" - думала пани Ляттер, чувствуя, что засыпает. Постель, которая за столько бессонных ночей стала для нее орудием пыток, теперь кажется удивительно мягкой. Она не просто прогибается под тяжестью ее тела, а опускается и летит вниз, доставляя ей неизъяснимое наслаждение.

"Куда это я так лечу? - улыбаясь, говорит про себя пани Ляттер. - Ах, это я лечу в прош... в будущее", - поправляется она и чувствует, что говорит бессмыслицу. Потом она видит, что слово "будущее" оборачивается сказочным зверем, который уносит ее в край, где рождаются и зреют события будущего. Пани Ляттер понимает, что это сонное виденье, но не может противиться и соглашается обозреть будущее.

И вот она видит себя совершенно свободной. Она одна на улице, без гроша в кармане, в одном платье; и все же она испытывает безграничную, беспредельную радость, потому что пансиона уже нет. Она не огорчается уже оттого, что обед был плох, что кто-то из воспитанниц заболел, что перессорились классные дамы и у одного из учителей была кислая физиономия. Она не боится уже, что какая-нибудь воспитанница может не заплатить, не бледнеет, увидев домовладельца, не вздрагивает, услышав слова Марты: "Пани начальница, завтра у нас большие расходы". Ничего этого уже нет, ничто уже ее не сердит, не тревожит, не парализует способность мышления...

Только теперь она видит, чем был для нее пансион. Он был чудовищной машиной, которая каждый день, каждый час вколачивала в ее тело булавки, гвозди, ножи. И за что? За то, что она взялась учить чужих детей, чтобы воспитать своих собственных!

Боже правый, мыслимое ли это дело, чтобы мать и начальница пансиона терпела пытки, каким не подвергают ни одного преступника? Но так оно было на самом деле, и все получалось очень просто: она принимала участие в судьбе всех, за всех страдала. Страдала за своих детей, за чужих детей, за классных дам, за учителей, за прислугу - за всех! Они обязаны были только трудиться определенное число часов в день, а она должна была думать о том, чтобы прокормить их и обеспечить жильем, должна была заботиться об их здоровье и ученье, платить жалованье и следить за тем, чтобы все жили в мире. Все знали, что в определенное время получат сполна все, что им причитается, а она не знала, откуда взять на это деньги. Учениц надо было регулярно кормить, а их опекуны не думали о том, что за это надо регулярно платить. Прислуга работала спустя рукава, а спешила получить жалованье. Учителя и классные дамы строго критиковали малейший непорядок в учебном заведении, а сами и не помышляли о том, чтобы потрудиться и поддержать порядок.

Неужели так оно было, неужели и впрямь так было? И все эти требования предъявляли ей, женщине, обремененной двумя детьми? "И я терпела целую неделю?" - "Нет, ты терпела долгие годы". - "И никто надо мною не сжалился, никто даже не знал, как я тружусь и страдаю?" - "Никто не подозревал и даже не пробовал догадаться, что ты страдаешь; напротив, все завидовали твоему счастью и судили тебя беспощадней, чем преступника. Ведь тот совершил преступление, а за тобой нет никакой вины, тот имеет право на защиту, а тебе нельзя даже пожаловаться".

Но сегодня она уже свободна. Она имеет право просить подаяние, упасть на улице, лечь в больницу, даже умереть под забором со сладостным ощущением свободы, сознанием того, что сброшено бремя, которое сокрушало ее много лет! Что же это: новое рождение или воскресение из мертвых?

И когда она проникается этим чувством свободы, когда она утопает в блаженстве на мягкой постели, то видит, что кто-то внезапно преграждает ей путь и грубо хочет вернуть ее в пансион. В пансион? Да. И это делают ее собственные дети: Казимеж и Элена! Они молчат, но лица их суровы, и глаза устремлены на нее с укоризной.

"Дети мои, деточки, разве вы не знаете, как намучилась я с пансионом?"

"Нам нужны деньги, много денег!"

"Да, вы ничего не знаете, я все скрывала от вас. Но неужели вы так безжалостны, что еще раз приговорите мать к медленной смерти. Я жизнь отдам за вас, но спасите меня от мук, на которые не осудил бы меня самый жестокий тиран".

"Деньги, нам нужны деньги!"