Филипп Эриа - Время любить
Он был здесь. Мой инстинкт подсказал мне, что он здесь, что он на меня смотрит. Где-то там, на склоне, поросшем сосной, невидимый между стволами, он стоит, боясь поскользнуться на сосновых иглах, и наблюдает за мной, я это знала, чувствовала. Я застыла, будто где-то рядом был дикий зверек и надо было подпустить его поближе. Мой зверек не приблизился, но я знала, что не ошиблась. Шло время. Встала луна. Ирма закончила уборку, я услышала, как щелкнула дверца кухонного шкафа. Затем все стихло. Должно быть, Ирма ждет, когда я вернусь домой и лягу. Боясь, что она подойдет ко мне, я встала и, ничем себя не выдав, не спеша направилась к дому. Шла я нарочно медленно, поднялась на крыльцо, вступила в коридор, но и здесь продолжала свою игру. Проходя мимо кухни, я почувствовала рядом присутствие Ирмы, еле слышно шепнула ей, зная, что звук в Фон-Верте разносится очень далеко:
- Иди за мной. Только молчи.
Я вышла на площадку с противоположной стороны дома. Сделала несколько шагов влево. И тут только перевела дух. Я без сил рухнула на скамью. Потом привлекла к себе Ирму, прижалась к ней. Нас надежно защищала вся толща нашего дома.
- Вернулся.
- Где он?
- В сосновой роще. Говори тише.
- Вы его видели?
- Нет, но он там. Слушай, что нужно сделать. Жди здесь, пока я подымусь наверх, и старайся не показать вида, будто о чем-то догадываешься. В кухне не гаси свет. Забудь на столе хлеб, сыр, фрукты. В холодильник поставь начатую бутылку красного. Не торопись. Когда пойдешь спать, погаси свет, но, смотри, не раньше. Открой пошире дверь, выходящую на шелковицы, и подопри, чтобы ее ветром не захлопнуло.
- Будет сделано.
Мы по-прежнему шептались.
- Если услышишь ночью шум, не выходи из своей комнаты.
- Ясно.
Даже в спальне я продолжала игру, не потушила лампы до обычного часа. Потом, несмотря на жару, закрыла ставню и даже чуть стукнула ею. И погасила свет.
Я дождалась, когда сквозь щели ставни пробился первый утренний свет, и только тогда позвонила Ирме. Она мгновенно очутилась у моей постели.
- Ничего не тронуто.
Она закрыла дверь, распахнула ставни, обернулась ко мне.
- Боже ты мой! Да мадам совсем не спала. Вид- то какой!
- И у тебя тоже, бедная моя девочка. Если бы ты на себя посмотрела...
- А то как же, я ведь всю ночь слушала.
Ирма глядела на меня, опустив руки.
- Что будем теперь делать?
- Вечером повторим все сначала.
Каждый вечер мы повторяли все сначала. Ирма ставила свежий хлеб, фрукты. Лишь с трудом я отговорила ее добавить вестфальскую ветчину и паштет из дроздов.
- Вы же знаете, что он это больше всего обожает!
- Правильно. Но надо сделать вид, будто мы оставили продукты случайно, по небрежности.
- Очень на нас похоже!
- Ничего не поделаешь.
Ирма страстно хотела, чтобы наша затея удалась, но она сомневалась в удаче. Возможно, она вообще сомневалась, что Рено действительно был в роще.
- Тогда предложи что-нибудь другое.
- Куда там, у меня мысли и так путаются. Да и у вас небось тоже! накинулась она на меня с жаром, и голос ее дрогнул: от тоски? От обиды?
Я не смела взглянуть ей в лицо. А она продолжала:
- Ну ладно, я эти тарелки забуду. Мы вот с вами сидим как две разнесчастные дурочки, даже жалость берет, а все-таки я вам верю.
Я догадалась, что она сейчас разревется. И жестом я попросила ее избавить меня хотя бы от этого испытания.
На пятое утро Ирма ворвалась ко мне в спальню, прежде чем я успела позвонить, и, даже не открыв еще ставню, крикнула:
- Хлеб исчез!
- Только хлеб?
- Да. Зато это наверняка он взял. Я узнала отпечатки его сандалий на плитках пола.
Я села в постели.
- Иди сюда, поцелуй меня.
Обхватив мою шею руками, Ирма разнюнилась:
- Только хлеб и взял... словно нищий какой... - Она высморкалась, я тоже. - Теперь я вам могу сказать: не верила я. Не хотела вам противоречить, уж больно мне вас жалко было: не думала я, что это он в роще был.
При бледном свете утра я гордо улыбнулась. Он приходил каждую ночь в течение целой недели. Иной раз Ирма радостно сообщала:
- Помылся. В кухонной раковине. Мыло наполовину измылил и лужу на полу плохо подтер.
Наконец как-то вечером я решила сыграть ва-банк. Я демонстративно отправилась спать. Но в темноте спустилась в кухню. Я на ощупь нашла соломенный стул Ирмы, стоявший в стороне от стола, и села. Ирму я попросила в кухню не заходить, что бы ни произошло. Началось бдение. И сразу же царившим вокруг безмолвием завладел стук маятника, хотя часы находились в прихожей за закрытой дверью. Четкое резкое тиканье упорствовало, натянутое до предела, не сдавалось: это билась в тревоге душа дома. Но уже через час это неумолчное эхо свело меня с ума. Я поднялась, подошла к часам, открыла дверку и остановила маятник. Но очевидно, нетвердой рукой, потому что он снова застучал. Наконец мне удалось остановить часы.
И опять возобновилось бдение. Бесконечное, долгое. Когда мрак, наполнявший кухню, начал сереть, до моего слуха донесся из сада слабый звук, ритмично повторявшийся, будто кто-то через равные промежутки нажимал на педаль: его шаги. Этот бесплотный шум все приближался и приближался. Пока шум нарастал, возвещая долгожданное появление сына, я успела сообразить, что услышала его шаги совсем издалека; до того обострили все мои чувства бессонница, надежда и мрак.
В рамке двери появилось привидение. Оно приблизилось к оставленной нами приманке, нащупало ее рукой, присело в углу у стола; и я поняла, что эти движения стали для него уже привычными. Сердце мое стучало так сильно, что я сама слышала его удары и, конечно, он их сейчас услышит. Вдруг я увидела, что он перестал есть, весь сжался в комочек. Он повернул голову в мою сторону. Он почуял меня здесь, как почуяла его я в сосновой роще. Он догадался, где я, отскочил, готовый защищаться. Или бежать. Я не пошевелилась.
Думаю, он увидел мои глаза, устремленные на него. Я молча протянула к нему руки. Он стоял в нерешительности, он окаменел, только чуть покачивался на длинных своих ногах. Рассветало. Я по-прежнему не произнесла ни слова. Протянутые к нему руки были знаком прощения, того, что я несла ему, того, что просила у него. Я боялась слов. От этой минуты зависело все наше будущее, от этой минуты, таившей самую подлинную опасность, более страшную, чем эти сводившие с ума дни, когда я ничего не знала о сыне.
Время множилось. Все это я прозрела в какую-то ничтожную долю секунды. Он был моей жизнью, он был совсем рядом, но вне моей досягаемости, вне моей власти. Я догадывалась, что в нем вскипает какое-то иное чувство: не удивление, нет, и чувство это было направлено на меня, сейчас оно прорвется наружу, прорвется, конечно, в слове, а я так боялась слов... Нет, оно прорвалось в жесте: рука сделала взмах и что-то толкнуло меня в плечо. Удар повторился, сначала я ничего не поняла. Но после следующего удара поняла: мой сын меня бьет. Вот этого-то я и не могла себе вообразить. Он молотил по мне, как выбивают ковер, со всего размаха, длинными своими ручищами, бил неуклюже от злости, бил по-детски, но в ударах уже чувствовалась мужская сила. Вдруг после одного ловко нацеленного удара я пошатнулась и упала вместе со стулом, который громко стукнул об пол. С губ моих слетел стон, первый стон за все это время, но он пронзил моего сына, потряс его. Он бросился на пол, обхватил меня, прижал к себе, прикрыл меня своим телом, обвил руками, бормотал, хоть я и не была уверена, мне казалось, что я разобрала слова: "Мамми... Мамми, злая... Мамми, любимая..."
Лежа обнявшись на полу, мы оба плакали, и эти одинаковые затяжные всхлипы смыли горечь тех дней и ночей, когда мы столько настрадались.
Он все еще плакал, да и я тоже, когда я уложила его в постель. Я сняла с него сандалии, брюки. Подоткнула одеяло. Благодарение богу, мы ничего не сказали друг другу связного, только бросили какие-то отрывочные слова. Он лежал под одеялом не шевелясь, словно после перенесенной операции. Хмурил брови, но глаз не открывал, чтобы не видеть меня: то ли ему было стыдно, то ли он еще не сдался окончательно. Я разгладила его лоб ладонью, он схватил мою руку и не выпустил. Пришлось присесть на край его постели. Он задремал. Но запоздавшая зыбь рыданий еще сотрясала его тело, баюкала его.
Когда Рено затих, я потихоньку высвободила руку и постояла несколько секунд у его постели. Меня шатало как пьяную, я была сломлена усталостью. Он здорово избил меня. Я наталкивалась на стены, цеплялась за притолоки. У меня не хватало духу заняться своими синяками, впрочем, я и не чувствовала боли. Меня манила кровать; я рухнула как подкошенная на подушки, совсем рядом с Рено, от которого меня отделяла лишь перегородка, мне казалось, будто мы с ним делим одно ложе. И вскоре, когда сон затуманил мой рассудок, к его прерывистому дыханию присоединилось и мое.
Все последующие дни я из-за своих синяков вынуждена была щеголять в провансальских рубашках даже в городе, впрочем, по сезону они подходили больше, чем обычные блузки. Рено, знавший о моей не слишком горячей любви к местному стилю, не сделал по этому поводу ни одного замечания. Ни разу с наших губ не сорвалось ни одного намека ни на тот мутный рассвет, следы коего я все еще носила на себе, ни на то, что предшествовало этой сцене. Наконец как-то вечером Рено дал мне знак. Но под покровом темноты и молчания. После обеда мы отправились в наш сарайчик на берегу моря. Я вела машину, Рено сидел со мной рядом, а Ирма с нами не поехала. Вдруг я почувствовала, как чья-то легкая ладонь гладит мой рукав от плеча до локтя, где было больше всего синяков. Я сделала вид, что ничего не замечаю. Поняв это как поощрение, ладонь снова ласково прошлась по моей руке, и вдруг у плеча я ощутила более жаркое, более живое прикосновение. Стараясь не прерывать этого поцелуя, я чуть наклонила голову и коснулась щекою его густых мягких волос. Таково было наше единственное объяснение, скрепившее мирный договор.
