Элизабет и её немецкий сад - Элизабет фон Арним
Когда детки пришли попрощаться с нами перед сном, все они были очень бледными и уставшими. У Апреля в руках была бумажная японская кукла, довольно тощая на вид, она собиралась взять ее с собой в кровать, но не потому, что кукла ей очень понравилась, а потому что ее было жалко. Они вяло поцеловали меня на прощанье и отправились спать, и только Апрельская детка задержалась у елок и сделала им книксен.
– Прощайте, елочки, – сказала она и заставила японскую куклу им поклониться, что кукла и проделала с изрядной ленцой. – Ты таких елочек больше не увидишь, – сказала она кукле, зловеще ее встряхнув. – Потому что сломаешься задолго до следующего раза.
Она вышла, но тут же вернулась.
– Мамочка, поблагодари Christkind[38] за все чудесные подарки. Ты ведь ему сейчас напишешь, да?
Я не считаю, что Рождество у нас было скучным, мы действительно веселились, сблизились по крайней мере на эти два дня и были друг к другу добры. Радость была такой искренней и всепоглощающей, она вселила в меня куда больше благочестия, чем испытания и печали, а единственный верный способ заставить меня преклонить колени – одарить меня неожиданной радостью. Я не верю заявлениям о том, что некоторым особым образом созданным людям испытания приносят пользу. От испытаний мы скисаем, а от счастья, напротив, становимся добрее, нежнее – то есть слаще. Неужели кто-то возьмется утверждать, что мы должны быть более благодарными за испытания, чем за подарки судьбы? Мы созданы для счастья, для того, чтобы с благодарностью принимать все выпадающие на нашу долю радости – на самом деле никто из нас в полной мере не ощутил этой благодарности, а ведь мы одарены столь многим, мы получаем этих даров куда больше, чем заслуживаем. Я знаю одну женщину – она гостила у меня прошлым летом, – которая испытывает мрачную радость, когда кто-то из ее любимых страдает. Она считает, что таков наш удел, что страдания дисциплинируют и делают нас лучше, и она ни за что не станет оберегать кого-либо от ненужной боли – будет проливать слезы вместе со страдальцем в твердой уверенности, что это к лучшему. Что ж, пусть она остается при своих унылых убеждениях, ведь у нее нет сада, чтобы научить ее прекрасному, святости счастья, да у нее и стремления к такому-то нет, ее убеждения столь же печально тусклы, как улицы и дома, среди которых она живет, – печально серые оттенки людской массы. В подчинении тому, что люди называют своим «уделом», есть что-то постыдное. Если удел заставляет вас плакать и чувствовать себя униженными, тогда избавьтесь от него и выберите себе другой удел, боритесь за себя, не слушайте воплей родни, их насмешек и упреков, не позволяйте узкому кругу близких диктовать вам, что и как делать и поступать, не бойтесь публичного мнения, которое воплощает собою ближайший сосед, ведь перед вами новый сияющий мир, где все возможно – если только вы будете достаточно энергичны и независимы и ухватите возможности за шкирку.
– Послушать вас, – говорит Ираис, – так никто и не подумает, что на самом деле вы дни напролет полеживаете с книжечкой в саду и никогда никого не хватали за шкирку. Кстати, а что такое шкирка? Надеюсь, у меня ее нет?
И она принялась крутить шеей перед зеркалом.
Они с Минорой собирались помогать мне украшать елки, но вскоре Ираис бросила это дело и уселась за фортепиано, а Минора устала и взяла книгу, так что я позвала мисс Джонс и деток – должна сообщить, что это было последнее появление мисс Джонс на публике, – и через два дня нам удалось закончить это дело; елки стали похожи на кокетливых дамочек в пышных сияющих юбках, которые они поддерживают сверкающими пальчиками. Минора посвятила их описанию целую главу своей будущей книги, озаглавленную «Рождественский гимн» – я подсмотрела, потому что она оставила тетрадь открытой на столе, а сама пошла поболтать с мисс Джонс. Они сразу же подружились, и хотя говорят, что это естественно – испытывать на чужбине симпатию к соотечественникам, я все же не в силах понять причин столь внезапной привязанности.
– И о чем только они могут разговаривать? – спросила я вчера у Ираис, когда мне не удалось дозваться Минору к чаю – так она заговорилась с мисс Джонс.
– О, дорогая моя, откуда же мне знать? О любовниках, наверное, или, поскольку они считают себя очень умными, о какой-нибудь чепухе.
– Что ж, Минора наверняка считает себя умной.
– Уверена, что это так. Впрочем, какая разница, что она там о себе думает? И почему гувернантка всегда такая мрачная? Каждый раз за ленчем мне кажется, что у нее только что кто-то умер. Но не может же она ежедневно получать такого рода известия? Что с ней такое?
– Вряд ли на самом деле она чувствует себя так, как выглядит, – сказала я неуверенно: я тоже все это время пыталась понять причины такой мрачности мисс Джонс.
– Ну тогда ей повезло, – сказала Ираис. – Ужасно было бы, если бы она и чувствовала себя так же, как выглядит.
В этот момент дверь в классную комнату тихонько отворилась, из нее вышла уставшая от игры Апрельская детка и уселась у моих ног; дверь она не закрыла, и поэтому мы услышали, как мисс Джонс говорит:
– Родители редко бывают людьми мудрыми, и напряжение, которое они испытывают, напуская на себя перед детьми и гувернанткой сознательный вид, очень велико. Подобным же образом священники не благочестивее всех остальных, но перед своей паствой вынуждены постоянно притворяться таковыми. Что же касается гувернанток, мисс Минора – а я знаю, о чем говорю, – то нет ничего невыносимее, чем быть вежливыми и даже смиренными с людьми, чьи слабости и глупости проявляются в каждом произносимом ими слове, соблюдать манеры, отнюдь не соответствующие их истинным чувствам, перед детьми и нанимателями. Серьезный отец семейства, который, вероятно, был в свое время одним из наименее респектабельных холостяков, представляет собой интересное зрелище за обеденным столом, где должен напускать на себя непогрешимый вид только потому, что на него смотрят дети. Тот факт, что он родитель, не наделяет его никакими высшими и неожиданными добродетелями; и я могу вас заверить, что среди взоров, устремленных на него, нет более критических и удивленных, чем у скромной особы, занимающей должность гувернантки.
– О, мисс Джонс, как сказано! – услышали мы восторженный голос Миноры: мы с Ираис сидели, замерев от ужаса перед этими рассуждениями. – Вы не станете возражать, если я запишу все это для моей книги? Как изящно вы это выразили!
– Разве возможно выдержать даже несколько дней подобного строгого поведения без хотя бы нескольких часов расслабления, – продолжала мисс Джонс, – тайной компенсации этих тягостных демонстрируемых на публике добродетелей? Кто способен выдержать хотя бы несколько дней такого чересчур правильного поведения? Ведь тогда не оставалось бы места для правильной реакции, лучших импульсов, раскаяния. Родители, священники и гувернантки оказались бы в положении дородной дамы, которая ни на минуту не может снять корсет и обрести покой.
– Боже мой, да она настоящий смутьян! – прошептала Ираис. Я встала и отправилась в классную. Они сидели на софе, Минора, сжав руки, в восторге взирала на мисс Джонс, которая выражением лица в данный момент совсем не походила на кислую и вынужденно пристойную особу, которую я привыкла видеть.
– Не будете ли вы так добры присоединиться к чаепитию? – обратилась я к Миноре. – И я бы хотела, чтобы вы ненадолго увели детей.
Она неохотно встала, а я ждала у дверей, пока она не выйдет и дети за ней не последуют. Все то время, пока мисс Джонс дарила свои
