Вместе и врозь - Анатолий Маркович Маркуша
Теперь я понимаю — отец был таким, каким был. И очень хотел, чтобы я успел в жизни больше, чем он.
Беда наших отношений заключалась лишь в одном: у него и у меня были совершенно разные понятия об успехе, о звезде, к которой всякий человек должен идти и всю жизнь верить — дойду!..
Тут появился Алешка — мой сын. Почему-то я заметил заношенные хлопчатобумажные брюки, выстроченные некогда красными, а теперь бледно-розовыми нитками, черный свитер с растянутым высоким воротом и небрежно заштопанными локтями. Алешка помялся и попросил двадцать рублей до зарплаты.
— До какой зарплаты? — спросил я.
— До четырнадцатого, — сказал он.
— А как те двадцать рублей, что ты брал до двадцать восьмого позапрошлого месяца? — спросил я и невольно подумал: "Все-таки кое-что перешло ко мне от отца".
Алешка не смутился:
— Те отдам из премии. А хочешь, могу перехватить у матери.
— Не перехватывай, — сказал я и дал ему две красные десятки.
— Спасибо. — И, будто только что вспомнив, достал из кармана листок. — Вот посмотри, может, тебе интересно будет.
На листе, к моему удивлению, оказались стихи.
Я не помню отца, он ушел молодым
и с войны не вернулся домой.
Говорят, он погиб совершенно седым
и был назван посмертно — герой.
У меня вырос сын, как две капли воды,
замечают соседи, похож на меня,
только вот седины сын не знает пока,
а моя голова двадцать лет как бела.
Знаю: это война у меня и тебя
черноту отняла, раз прижавши к земле,
и обратного хода, увы, не дала —
ни тебе и ни мне,
ни отцу — лишь земле,
что цветет, как всегда, по весне каждый год
и белеет зимой, одевается в лед…
Пусть нехитрые строчки не заденут тебя:
сын — в порядке, в порядке — земля.
Остальное проходит, как должно проходить, никому не случалось еще дважды прожить.
— Что это? — спросил я, дочитав.
— Стихи.
— Догадываюсь. Но неужели их сочинила твоя ученая машина?
— Нет, приятель написал. Как?
— Не знаю, — сказал я, — не моя сфера понимания, мне проза как-то понятнее.
— Мне тоже, — сказал Алеша и ушел.
А я подумал: "Зря, наверное, про старый долг напомнил…"
9
Какими мы были на войне?
По моим сегодняшним понятиям — совсем, совсем еще мальчиками. Конечно, в те годы такие мысли не приходили в голову.
Война — горе. Тяжкое, общее горе. Это мы поняли далеко не сразу. До первого соприкосновения с противником меня лично не покидало какое-то радостно-возвышенное чувство, отдаленно напоминающее предстартовый озноб на лыжных состязаниях или шальное возбуждение перед началом футбольного матча, в котором тебе предстоит играть центрального нападающего. Но стоило попасть под настоящий огонь, и все радужные представления выветрились.
Война прежде всего заставила преодолеть себя, свои привычки, желания, склонности, свой мелкий, еще вчера вполне простительный эгоизм. Война оказалась суровой и беспощадной школой. Здесь действовала двухбалльная система: или — или. Сдал зачет — жив, не сдал — не пересдашь…
К учителям и экзаменаторам, ко всем, от кого можно схлопотать более или менее заслуженные неприятности, я всегда испытывал чувство враждебности.
Классе, наверное, в пятом в нашу школу пришел новый математик. С первого знакомства он показался мне строгим и несправедливо придирчивым. И я сразу же стал ждать от него подвоха.
Помню, как я царапал решение какого-то примера на доске, и математик спросил:
— Объясни, пожалуйста, почему ты написал плюс двенадцать?
Я знал: минус на минус дает плюс, но, раз он спрашивает почему, да еще говорит пожалуйста, тут что-то не то. Осторожно. Молчи пока!..
— Так как ты думаешь, откуда взялся плюс?
Мне сделалось жарко. Все внутри задрожало. Подумал: "Пропадаю". Но я не хотел пропадать и поэтому ответил злым, срывающимся голосом:
— Ничего я не думаю… я решаю…
— Как не думаешь? Решать и не думать нельзя…
— Если я неправильно решаю, поставьте мне двойку, а чего говорить вообще…
— Ты правильно решаешь, но я хочу, чтобы все в классе знали, откуда появился плюс.
Как я ненавидел этого человека! Ну чего издевается, чего делает из меня дурака?..
— Минус на минус дает плюс. Ясно?! — нахально заявил я и дерзко поглядел на математика. — Или скажете, неправильно я говорю?
— Правильно. Но как понимать — дает?
— Если сказать, — с остервенением почти выкрикнул я, — завтра ты не не пойдешь в театр, получится, что на самом деле пойдешь. Не — минус, два не — два минуса… Теперь понятно?
— Понятно. Молодец…
Так бы на войне сдавать экзамены.
Леся — Клаве
Ну, дождалась я, подружка! Тебя кольнуло — сразу вспомнила. Значит, ругать тебя надо? Советы давать? А какой толк давать советы, когда ты их все равно не исполняешь?
Или забыла, что я тебе говорила, когда ты ему докторшу ту простила? Ту самую, с которой он в Крым катался! Детей тебе жалко стало, семьи… Может, ты и права тогда была. И семью себе сохранила, и спокойную жизнь. Но ежели оно так, то чего теперь мужика дергать? Ты ему говоришь: брось летать — и хочешь, чтобы он тебе благодарность объявил. А чего он стоит без своей работы? Двести пятьдесят рэ пенсии, конечно, денежка, только ему еще и уважение нужно и почет.
Перестань его учить жить, перестань. Терпела столько, терпи дальше. Не послушаешь меня — берегись: тогда не сбежал, так теперь точно сбежит, сбежит с какой-нибудь шустрячкой лет двадцати пяти. Ему твое беспокойство что ножик острый в горло.
Ты от него больше требуй! Ясно? Может, тебе столько и не надо, а все равно требуй. Пусть удивляется и тревожится. Ему молодым надо себя чувствовать, а не старым. Про годы ему и без тебя жизнь напоминает.
Я, конечно, с летчиком не жила, но не
