Артур Дойл - Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник)
Весь день ужасающий грохот пушек не смолкал, но потом они вдруг разом замолчали и появилось такое ощущение, какое бывает, когда во время грозы наступает затишье и ты понимаешь, что сейчас грянет самый страшный удар. С дальнего фланга еще доносился гул, там напирали пруссаки, но до них было две мили. Остальные батареи, как французские, так и английские, молчали. Дым начал постепенно рассеиваться над полем, и армии наконец получили возможность посмотреть друг на друга. Картина, открывшаяся нам, была ужасной, потому что то место, где был расположен немецкий легион, превратилось теперь в сплошное кровавое месиво, а ряды французов казались такими же плотными, как и перед битвой, хотя мы, конечно же, понимали, что и они во время атак потеряли много тысяч. Потом с их стороны донеслись радостные крики, и внезапно все их батареи ударили снова с таким грохотом, по сравнению с которым ад, творившийся здесь раньше, показался детской забавой. Шум стал, может быть, в два раза сильнее, потому что пушки французов переместились вдвое ближе и теперь стояли прямо на краю склонов в окружении защищающей их кавалерии.
Когда разразился этот дьявольский гром, все до последнего барабанщика поняли, что это означает. Наполеон делал последнюю попытку сокрушить нас. Часа через два день закончится, и нам оставалось только выстоять это время. Измученные, голодные, уставшие, мы молились, чтобы у нас хватило сил продержаться.
Их пушки не могли причинить нам особого вреда, потому что мы залегли в защищенном месте и были готовы в любую секунду, если покажется конница, подняться и встретить ее штыками. Но за гулом орудий вдруг послышался более тонкий, резкий звук, похожий на звон, гремящий, дикий, раздирающий душу лязг.
– Это pas-de-charge![20] – закричал кто-то из офицеров. – Вот теперь они возьмутся за нас всерьез!
И, как только он это произнес, мы увидели нечто странное. Какой-то француз в форме офицера гусар галопом мчался в нашу сторону на невысокой гнедой лошади и истошно кричал: «Vive le roi! Vive le roi!»[21], и это было все равно что назвать себя дезертиром, потому что за короля воевали мы, они-то сражались за императора. Проезжая мимо нас, он прокричал по-английски: «Гвардия идет! Гвардия идет!» и скрылся вдали, словно его ветром сдуло. В ту же секунду у наших позиций на взмыленном коне появился адъютант. Никогда еще я не видел, чтобы у человека было такое красное лицо.
– Вы должны их остановить, иначе нам конец! – закричал он генералу Адамсу так, чтобы его услышали и все остальные.
– А как там дела? – спросил генерал.
– От двух полков тяжелой кавалерии осталось два неполных эскадрона, – ответил он и захохотал как человек, у которого начинают сдавать нервы.
– Не хотите ли присоединиться к нам? Мы будем очень рады принять вас у себя, – сказал с поклоном генерал и улыбнулся, словно приглашал его принять участие в чаепитии.
– С огромным удовольствием, – воскликнул он, сдергивая с головы шляпу, и в следующую секунду все наши три полка соединились и бригада растянулась шеренгой в четыре ряда через низину, в которой мы укрывались от пушек, и дальше, до того места, где мы видели французскую армию.
Сейчас их почти невозможно было рассмотреть, только красные вспышки выстрелов мелькали в клубах дыма да черные силуэты неустанно, как духи смерти, носились вокруг пушек, этих орудий смерти. Но над всем этим звон и лязг, сопровождаемый криками и ровным топотом тысяч ног, становился все громче и громче. Потом в дымке появились размытые очертания какой-то огромной черной массы, которая росла и сгущалась, пока мы не увидели, что это сотня человек, быстро марширующих в нашу сторону в один эшелон, в высоких меховых шапках, под которыми сверкали блестящие медные козырьки. За этой сотней последовала еще одна, а за ней еще одна и еще, и еще, они исполинской змеей выходили из пушечного дыма и двигались на нас, и нам начало казаться, что конца им не будет никогда. Впереди колонны бежала группа застрельщиков{74}, за ними – барабанщики. И все вместе они продвигались вперед каким-то легким шагом. По бокам колонны шли офицеры, которые что-то грозно кричали и махали саблями. Впереди колонны были и всадники, человек двенадцать, они пели, и один из них поднимал высоко вверх на сабле свою шапку. Так мужественно, как воевали французы в тот день, не воевал еще никто.
Смотреть на них был тем удивительнее, что они вышли прямо перед своими же пушками, и поэтому никакой помощи получить от них не могли, хотя теперь оказались в зоне обстрела двух батарей, располагавшихся по бокам от нас. За весь день батареи успели прекрасно пристреляться, поэтому по телу этой циклопической черной змеи то и дело проходили длинные кровавые шрамы, но она ни на секунду не замедляла движение. Колонна была уже так близко, что каждый выстрел наших пушек выбивал десяток человек из их строя, но на место погибших сразу же становились те, кто шел следом, и они продолжали идти вперед тем же ровным, четким шагом. Головы их были повернуты в нашу сторону, хотя с одной стороны от них располагался Девяносто пятый полк, а с другой – Пятьдесят второй.
Я уверен, что, если бы мы тогда замешкались хоть на минуту, Гвардия разбила бы нас, потому что шеренга в четыре ряда никак не может сдержать натиск такой колонны. Но в ту секунду Колберн, полковник Пятьдесят второго, развернул свой правый фланг, чтобы вывести его к боку колонны, что заставило их остановиться. Когда это произошло, от их передних рядов до нас оставалось шагов сорок, и мы могли хорошо их рассмотреть. Мне сейчас смешно вспоминать, как я, глядя на них, удивился, потому что всегда считал французов нацией низкорослой. В их передовом отряде не было ни одного, кто не смог бы поднять меня одной рукой, как ребенка, а благодаря высоким шапкам они казались настоящими великанами. Все они до единого были сухими, жилистыми, мускулистыми мужчинами, с морщинами вокруг горящих яростных глаз и усами, грозно торчащими вперед, воины, которые день за днем, неделя за неделей воевали уже много лет. И тут, когда я, держа палец на спусковом крючке в ожидании команды открыть огонь, рассматривал противника, взгляд мой упал на того офицера на лошади, который размахивал шапкой на сабле, и я узнал де Лиссака.
Увидел его и Джим. Я услышал крик и увидел, как он, словно в приступе бешенства, бросился вперед к французской колонне, и тут же вся бригада, офицеры и рядовые, устремились за ним и обрушились на Старую Гвардию, а наши товарищи поддержали нас огнем с флангов. Мы ждали приказа пойти в атаку, и все решили, что он поступил, но я готов голову дать на отсечение, что на самом деле в наступление бригаду повел Джим Хорскрофт.
То, что творилось следующие пять минут, иначе как сущим адом не назовешь. Я помню, как приставил свой мушкет к синему мундиру и выстрелил, а человек этот не упал – так плотно стояла толпа, но я увидел, как на нем образовалось темное пятно, из которого пошел дым, словно тело загорелось внутри. Потом меня понесло и бросило на двух огромных французов, но ни я, ни они не могли поднять оружие, потому что были слишком сильно прижаты друг к другу. Один из них, парень с очень длинным носом, сумел дотянуться до моего горла, и я почувствовал себя беспомощным цыпленком в его руках. «Rendez-vous, coquin; rendez-vous!»[22] – произнес он и вдруг с криком скрючился, потому что кто-то проткнул его штыком. После первого залпа почти не стреляли, воздух наполнился звуками ударов прикладами и штыками, воплями поверженных и отчаянными криками офицеров. А потом они начали отходить, медленно, нехотя, шаг за шагом, но все же они отходили! Эх, ради того мгновения, когда мы почувствовали, что берем верх, стоило пройти через это пекло. Передо мной был один француз, остролицый темноглазый парень, который стрелял, перезаряжал ружье, смотрел по сторонам, выискивая офицера, внимательно целился и снова стрелял, спокойно, словно на учениях. Помню, как я подумал, что неплохо было бы убить такого хладнокровного человека, поэтому бросился к нему и вонзил в него штык. После моего удара он повернулся и выстрелил мне прямо в лицо. Его пуля оставила у меня на щеке шрам, который я буду носить до конца своих дней. Когда он упал, я перешагнул через него, но тут на меня обрушились два огромных тела, и я почти задохнулся под ними. Когда я наконец выбрался из свалки и протер засыпанные порохом глаза, я увидел, что колонна почти разбита, она рассеялась на отдельные группки, которые либо бежали, спасая свои жизни, либо отбивались, прижавшись спинами друг к другу, но наша бригада все наседала и наседала. Мое лицо горело так, словно его поливали расплавленным железом, но ноги и руки у меня двигались, поэтому, ступая по горам убитых и раненых, я бросился догонять свой полк и снова включился в правое крыло.
Там я встретил старого майора Эллиота. Лошадь его застрелили, но сам он был невредим, поэтому, как всегда прихрамывая, с уверенным лицом шел вперед. Он увидел меня и кивнул, потому что времени на приветствия не было. Наша бригада все наступала, но передо мной проскакал генерал, и я заметил, что он смотрит назад, туда, где остались британские позиции.
