Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

— Ты все время была с этим господином, ты танцевала почти исключительно с ним одним. Она снисходительно рассмеялась. (Она!)

— Ну знаешь, дорогой мой, это так естественно, когда едешь с кем-то на экскурсию вроде нашей ... Все женщины создают такие группы. И неизбежно получается обособление. Нельзя же общаться со всеми сразу, вот и создается впечатление, что остаешься с одними и теми же. Да и потом — он хороший танцор, а мне кажется, все женщины на свете танцуют.

— Да, но не только с одним и тем же партнером.

— Так ведь здесь не бал. Мы же приехали в одной машине.

— Нет, нет ... Это был настоящий скандал. На вас все смотрели.

— Какой скандал? Это тебе показалось. Разве ты не видел — я же тебе говорила, — что так поступают все женщины. На этих увеселениях всегда так. А вернувшись домой, никто и не вспомнит о здешних знакомствах и встречах. Вот увидишь — ты тоже не будешь знаться с этой публикой. Ты невозможно чувствителен...

Мне оставалось удивляться этой зрелой рассудительности; внутренне я был возмущен, но молчал. Разумеется, я не мог противопоставить ей ни одного четкого и определенного факта, но это вовсе не значило, что она не окунулась душой и телом в эту авантюру. Наоборот, у меня сейчас была полная уверенность в этом, словно в виновности министра, который, свято блюдя букву закона, позволяет себе все что угодно, вплоть до самых грязных делишек. Слово всегда остается несовершенным средством общения. Подлинный смысл, подлинная истина, подлинное реальное содержание ускользает сквозь слова и предложения, как пар сквозь дырявые трубы.

Все же в моей логической цепи существовал один точный факт.

— Вчера вечером я думал, что ты свернешь себе шею, так ты крутилась, чтобы посмотреть, пришел ли он к столу.

— Ах, так я себе свернула шею! Ну и придумал... шею свернула ... — и она пыталась обратить это в шутку.

Но мой пристальный холодный взгляд показал ей, что отнекиванием здесь не отделаться, и она прибегла к жалкой выдумке:

— Ах, теперь я знаю, о чем ты говоришь. Но это совсем другое дело. Если бы я тебе рассказала, ты бы понял...

— Так расскажи...

— Это наш общий секрет ... Тайна мадам Слуджеру и мадам Джорджеску.

Вот мы и пришли к «тайнам мадридского двора».

Она лежала в чужой постели, в ненужной близости от меня, такая знакомая и такая далекая.

Итак, это все, что уготовило мне будущее? Тело женщины, которым я смогу обладать, когда пожелаю? Но что делать мне с ним, когда ушли другие радости? К тому же я знаю: и это тело несовершенно. На миллион женщин едва лишь одна по-настоящему, целиком прекрасна. Остальные нуждаются в снисхождении, в понимании. Недостатки может восполнить только душа. А душа моей жены...

Меня бросало в жар, голова была тяжелой и пустой, горло пересохло.

Я зарылся лицом в подушку, которая тотчас стала горячей, так что я беспрестанно перекатывал голову, не будучи в состоянии заснуть, но не вымолвил ни слова, пролежав в постели далеко за полдень. Она хорошо выспалась, лицо ее посвежело, взгляд оживился, а у меня был вид больного желтухой.

Простыня и подушки были горячи, книги, которые я пробовал читать, показались мне вздорными, и около пяти часов вечера я вышел в сад. Словно окончился праздник, миновало прекрасное событие, которому никогда не суждено повториться, и я продолжаю жить один, как продолжает существовать выжатая лимонная кожура, брошенная после трапезы. Солнце показалось мне тусклым; проходя мимо кухни, я почувствовал запах несвежей пищи. Мне встретилась группа загулявших гостей, которые с утра закатились в винный погребок и теперь возвращались вдребезги пьяными. Бывший министр, проливая слезы, пытался во что бы то ни стало расцеловать меня, обмазав при этом слюной и облив вином мою одежду. Его обуревала крикливая и плаксивая сентиментальность, когда раздают всем и каждому клятвенные обещания и патетически взывают к братской любви, а на следующий день, протрезвившись и придя в чувство, притворяются (с тайным страхом), будто начисто все забыли, кроме разве чужих клятв и посулов, расточавшихся столь же щедро. Однако в подобные моменты люди безусловно принимают друг друга всерьез.

Мы уехали домой в восемь часов вечера. Она, как и при приезде, сидела между нами обоими. Я разговаривал только с ним, сдержанно и вежливо, презрительно пресекая все ее попытки задобрить меня; впрочем, она делала вид, что не принимает ничего всерьез. Потом она заснула или притворилась, что спит, уронив голову мне на грудь, — но мне показалось это лишь предлогом для того, чтобы, расслабившись, приникнуть к нему телом.

Эта ее поза представилась мне до предела символичной. Если бы я не понимал, что происходит, если бы я был угодным ей наивным супругом, я поверил бы, что она прильнула к моей груди во внезапном и искреннем порыве любви: а на самом деле — лишь для того, чтобы в таком положении он мог украдкой обнять ее. К тому же в более общем смысле разве не имело особого значения это ее саморазделение между нами обоими?

Я подводил мрачный итог всему происшедшему, подобно тому как побежденный и бегущий с поля сражения генерал, обреченный на разжалование и ссылку, сравнивает свое разметанное и разбитое воинство с той блестящей, полной энтузиазма армией, которой он командовал всего два дня назад. Впрочем, такие экскурсии с участием молодых пар и хорошеньких женщин всегда становятся «дружеской» схваткой, как были «дружескими» средневековые турниры, с той разницей, что теперь, после подавленной ярости и горьких объяснений, все должно возвращаться в прежнюю колею, а в те стародавние времена зачастую домой на щитах или на носилках привозили безжизненные тела. Так возвращался и я — с мертвым образом любимой женщины.

Через два дня мы «всей бандой» отправились на открытие летнего театра, а оттуда — в ресторан на Шоссе. Здесь повторилась та же история, что и на экскурсии. Я едва сдерживал негодование, безразличный к перешептываниям. Меня попыталась успокоить одна знакомая дама не первой молодости, в свое время славившаяся красотой и любовными похождениями; она всегда симпатизировала мне, и мы часто вели с ней интересные беседы о различных жизненных превратностях (сейчас она применяла новое кокетство — преждевременно изображать из себя старуху — и походила на элегантного молодого генерала, вышедшего на пенсию по собственному желанию).

— Почему такая нервозность?

Я, грустно улыбнувшись, указал ей на мою жену. Моя собеседница пошутила так ласково и изящно, что я не мог на нее рассердиться:

— Знаете поговорку? Если не знаете, я вам скажу: женщина изменяет лишь тому, кого любит, а остальных попросту бросает.

Я ответил, что для меня это не утешение, но она стала уверять, что, по ее мнению, здесь всего лишь флирт.

Я налил ей в бокал золотистого вина и удивленно посмотрел на нее:

— Это неверная формулировка, не имеющая отношения к женщине. Она соответствует реальному положению, только когда речь идет о девушке, которая хочет развлечься, но сохранить при этом физическое целомудрие (иначе она увлеклась бы всем сердцем), или же — о больной женщине, которая отдалась бы со страстью, но этому препятствует ее недомогание. Такой флирт еще имеет смысл, когда женщина преследует определенную цель и для достижения ее делает всяческие «авансы», но, добившись своего, отказывает. Подобную систему часто практикуют актрисы. Но моя жена не подходит ни под одну из этих категорий, и для нее флирт — это аберрация.

— Ах, я вижу, вы принадлежите к числу тех, кто без конца привередничает, даже за столом. Кто вечно находит волос в супе.

— Да разве моя вина, если мне подают суп с волосами?

— Нет, такая ясность ума невыносима, отвратительна! Мне кажется, вы способны не только с пристрастием разглядывать свою возлюбленную, но и в момент самых жгучих объятий отдавать себе точный отчет в испытываемом чувстве, словно зритель со стороны...

— Сударыня, ваша догадка совершенно справедлива, но вывод ошибочен. Внимание и ясность ума не убивают истинного наслаждения, а усиливают его, так же, впрочем, как внимание усиливает и зубную боль. Сладострастники, как и люди, живущие интенсивной жизнью, несомненно, обладают чрезмерной ясностью ума.

— С каким удовольствием я бы изменила вам за эту вечную подозрительность и непокой! и она с грацией маркизы принялась очищать апельсин.

— Значит ... вы меня не бросили бы?

— Может быть, в тот момент и бросила бы; но потом жалела бы об этом всю жизнь. Ведь все мы в молодости такие дурочки.

И она отстраненно улыбнулась, такая красивая со своими серебряными волосами. И я смотрел на нее с таким страстным восхищением, что вся публика была заинтригована, словно присутствовала при любовной сцене.

Будет ли моя жена четверть века спустя похожа на эту женщину, сидящую со мною рядом? И какой глубокий смысл кроется в этом вопросе ... Была ли некогда эта женщина такой же, как моя жена? И — неразрешимый вопрос — есть ли сейчас такие женщины? И еще один бессмысленный вопрос: почему мне такое кажется возможным только в прошлом, почему я жалею, что, родившись на двадцать лет позже, потерял жаркое тело и добрую грустную улыбку этой женщины? А впрочем, все эти души в их шелковистой плоти становятся добрыми слишком поздно, а потому бесполезно.