Аксель Мунте - Легенда о Сан-Микеле
- Беги, - прошептала Ристин, побелев, и ее маленькая рука схватилась за топор.
Я охотно побежал бы. Однако ногу мне свела судорога, и я был не в состоянии сделать ни шагу. Теперь я хорошо его рассмотрел. Он был по колено скрыт зарослями черники, и из его громадной пасти торчал кустик, усыпанный его любимыми ягодами, - мы, несомненно, оторвали его от ужина. Он был на редкость велик и, судя по облезлой шкуре, очень стар. Конечно, это был тот самый медведь, о котором мне рассказывал Тури.
- Беги, - в свою очередь шепнул я Ристин, с рыцарским намерением прикрыть ее отступление. Впрочем, героизм мой немногого стоил, так как я все равно не мог сдвинуться с места. Ристин не побежала. И ради сцены, которая последовала затем, стоило приехать из Парижа в Лапландию. Вы можете не поверить тому, что я расскажу дальше, - мне все равно. Ристин, держа руку на топоре, приблизилась к медведю. Другой рукой она приподняла рубаху и показала медведю свои широкие кожаные штаны, которые носят лапландские женщины. Медведь выпустил изо рта веточку черники, несколько раз громко фыркнул и скрылся в еловой чаще.
- Черника ему больше по вкусу, чем я, - сказала Ристин, когда мы пошли дальше, как могли быстрее.
Ристин рассказала мне, что весной, когда мать забрала ее из школы, они здесь в ущелье встретили этого же старого медведя, и он убежал, как только ее мать показала ему, что она женщина.
Вскоре ущелье осталось позади, и мы зашагали через сумрачный лес по бархатистому ковру серебристо-серого мха, поросшего линнеей и грушанкой. День угасал, но его сменил не мрак, а чудесный полусвет летних северных ночей. Каким образом Ристнн находила дорогу в девственной чаще, остается загадкой для моего тупого мозга. Вдруг мы снова вышли к нашему приятелю-ручью, и я второпях наклонился и коснулся губами его прохладного ночного лика. Ристин объявила, что пора ужинать. С невероятной быстротой она нарубила дров и развела костер между двумя валунами. Мы поели, покурили и, подложив под голову рюкзаки, погрузились в глубокий сон. Ристин разбудила меня и протянула мне свою красную шапку, полную черники. Не удивительно, что старый медведь так любил эту ягоду - я редко едал завтрак вкуснее. Затем мы тронулись в путь. И опять нам повстречался наш приятель ручей: весело танцуя по камням и уступам, он журчал, чтобы мы пошли с ним к горному озеру. Так мы и сделали, опасаясь, как бы он не сбился с пути в предрассветной мгле. Иногда мы теряли его из виду, но продолжали слышать его песню. Иногда он поджидал нас у отвесной скалы или у поваленного дерева, но потом быстро мчался вперед, нагоняя потерянное время. Вскоре уже нечего было опасаться, что он заблудится в полутьме: ночь быстрыми колдовскими шагами отступала в глубь леса. Золотой свет горел на вершинах елей.
- Пиави! - сказала Ристин. - Солнце встает.
В тумане у наших ног открыло глаза горное озеро.
Я спустился к воде, с тревогой предчувствуя новое ледяное купание. К счастью, я ошибся. Ристин остановилась около маленькой эки - плоскодонки, укрытой под упавшей елью. Лодочка эта не принадлежала никому, а, вернее, принадлежала всем. Лапландцы пользовались ею, когда изредка отправлялись в село, чтобы выменять оленьи шкуры на кофе, сахар и табак - единственную роскошь в их скудной жизни.
Вода в озере была кобальтово-синей, и цвет ее был прекраснее сапфировой синевы Голубого Грота на Капри. Она была такой прозрачной, что мне казалось, я вот-вот увижу дыру, пробитую страшным стало в дне водоема.
На полпути через озеро нам встретились два величавых путешественника, которые плыли рядом, высоко держа над водой свои великолепные рога. К счастью, они приняли меня за лапландца, и мы смогли подойти к ним так близко, что я хорошо разглядел их прекрасные кроткие глаза, без страха устремленные на нас. Глаза лосей, как и северных оленей, обладают одним странным свойством: они кажутся устремленными прямо на тебя, под каким бы углом ты ни смотрел на них.
Мы быстро взобрались на крутой берег и снова пошли по бескрайней болотистой равнине, ориентируясь лишь по солнцу. Моя попытка объяснить Ристин назначение моего карманного компаса успеха не имела, и я сам перестал смотреть на него, полагаясь на инстинкт моей проводницы. Но она заметно спешила, и вскоре у меня создалось впечатление, что она не уверена в избранном пути: она быстро шла в одном направлении, останавливалась, втягивая ветер трепещущими ноздрями, а потом бросалась в сторону и все повторялось сначала; порой она наклонялась и нюхала землю, как собака.
- Рог! - сказала она внезапно, указывая на низкую тучу, которая с невероятной скоростью надвигалась на нас. Да, это правда был туман - и какой! Через минуту нас окутала плотная белая пелена, столь же непроницаемая, как лондонский ноябрьский туман. Нам пришлось взяться за руки, чтобы не потерять друг друга. Так мы брели вперед часа два по колено в ледяной воде. Наконец Ристин сказала, что сбилась с дороги и надо подождать, пока туман не рассеется. А когда это будет? Она не знает. Может быть, пройдет день и еще ночь, а может быть, через час - все зависит от ветра. Это было одно из самых неприятных приключений в моей жизни. Я хорошо знал, что при нашей жалкой экипировке туман на бескрайних болотах гораздо опаснее, чем встреча с медведем в лесу. Я знал также, что сделать мы ничего не можем и остается только ждать. Несколько часов мы просидели на рюкзаках, и туман прилипал к нашей коже, как холодная мокрая простыня. Мои страдания достигли кульминации, когда я, желая закурить трубку, обнаружил, что карман моего жилета полон воды. Я еще печально смотрел на мокрый коробок со спичками, а Ристин уже высекла огонь и закурила трубку. Цивилизация потерпела еще одно поражение, когда я решил надеть сухие носки и обнаружил, что мой водонепроницаемый рюкзак лучшей лондонской фирмы промок насквозь, в то время как пожитки Ристин в самодельном берестовом лаукосе остались совершенно сухими. Мы с нетерпением ждали, когда закипит вода для столь желанной чашки кофе, но тут порыв ветра задул мою спиртовку. Ристин быстро метнулась навстречу ветру и, вернувшись, приказала мне скорее надеть рюкзак. Через минуту сильный ветер уже дул нам в лицо и туманная завеса поднялась высоко над нашими головами. Глубоко внизу в долине у наших ног, точно меч, блестела на солнце большая река. На другом ее берегу темнел сосновый бор, уходя к горизонту. Ристин подняла руку и указала на струйку дыма, курившуюся над вершинами деревьев.
- Форстуган! - сказала Ристин.
Она сбежала с обрыва и, ни минуты не раздумывая, вошла в реку - вода доставала ей до плеч. Я последовал за ней. Вскоре мы потеряли дно и поплыли, как лоси, по лесному озеру. После получасовой ходьбы по лесу мы пришли к просеке, несомненно проложенной человеком. С громким лаем бросилась на нас лапландская собака. После обстоятельного обнюхивания она страшно обрадовалась и все время бежала впереди, показывая нам дорогу.
Перед своим красным домом стоял Ларс Апдерс, форстуганец, в длинной овечьей шубе и деревянных башмаках - великан двухметрового роста.
- Добрый день! - сказал Ларс Андерс. - Откуда ты идешь? Почему ты не послал эту лапландскую девчонку вперед за моей лодкой? Положи-ка в очаг полено потолще, Керстин!-крикнул он в дверь жене.- Он переплыл реку с лапландской девчонкой. Им нужно высушить одежду.
Мы с Ристин уселись перед огнем на низкой скамейке.
- Он мокрый, как выдра, - сказала матушка Керстин, которая помогла мне стащить чулки, панталоны, фуфайку и фланелевую рубашку и развесила их на воровки под потолком.
С моего тела капала вода. Ристин уже сняла оленью куртку, гетры, кожаные штаны и шерстяную безрукавку - рубашки на ней не было вообще. А потом мы сели рядом на деревянной скамейке перед пылающим огнем, совсем нагие, какими нас и создал творец. Старики не видели в этом ничего особенного, да так оно, в сущности, и было.
Час спустя я уже осматривал свое новое жилище, облаченный в черный праздничный сюртук дядюшки Ларса из домотканого сукна и его деревянные башмаки. Ристин сидела у печи на кухне, где матушка Керстин спешно пекла хлеб. Иностранец, который приходил накануне с лапландцем из Финляндии, съел весь хлеб, который был в доме. Сына стариков не было дома - он рубил дрова на другом берегу реки, - и мне предстояло ночевать в его каморке над коровником. Они надеялись, что коровий запах мне не помешает. Нисколько! Он мне даже нравится. Дядя Ларс сказал, что сходит в амбар за овчиной для моей постели - ведь ночи уже холодные. Амбар стоял на четырех столбах в человеческий рост вышиной - для защиты от четвероногих гостей и зимних заносов. В нем было полно одежды и мехов, аккуратно развешанных но стенам на оленьих рогах: волчья доха дядюшки Ларса, шубы его жены и с полдюжины волчьих шкур. На полу лежала великолепная медвежья полость. На колышке висел свадебный наряд матушки Керстин: яркая шелковая кофта, чудесно расшитая серебром, длинная зеленая шерстяная юбка и головной убор, отделанный старинными кружевами, воротник из беличьего меха, красный кожаный пояс с пряжками из чистого серебра. Когда мы спускались по лестнице из кладовой, я напомнил дядюшке Ларсу, что он забыл запереть дверь. Но он объяснил, что это не страшно - волкам, лисам и ласкам одежда не нужна, а съестного в амбаре нет ничего.
