Торгни Линдгрен - Вирсавия
Тот, кто придет после меня.
Порою царь произносил только эти слова и умолкал. И другие тоже молчали, говорить об этом даже туманно, намеками было нельзя, даже Нафан в пророческом безумстве и тот не смел говорить об этом, Вирсавия наклонялась к окну, будто какое-нибудь особенное или тревожное событие во дворе царского дома привлекало ее внимание, будто это было для нее куда важнее бесстрастного вопроса о том, кто придет после него, она знала, что выбор меж царскими сыновьями решится не мыслями и не словами, все роковое и окончательное в происходящем определяют деяния и события, а не слова и мимолетные мысли.
Тот, кто.
Иной раз он говорил:
Амнон — добрый человек. Он не требует большего, нежели довольство. Если есть у него вино и он может время от времени выбрать себе новую жену, то он доволен. Он мог бы стать князем мира.
Или вот так:
Авессалом царственен, движения его — движения избранного, и говорит он как избранный, и весь облик его — облик избранного. Но он так одинок, нет у него ни друзей, ни советников, я даже не знаю, с ним ли Господь.
Прежде решения и приказы всегда текли из него потоком, как звуки из гуслей в руках певца, часто он лишь с изумлением отмечал, с какою легкостью, будто играючи, слетали с его уст требования и приказания, и нынешние колебания и неуверенность были ему внове и почти пугали его, все это прямо-таки стремилось из него наружу и проступало на лице, на внутренней стороне ляжек зудящими ярко-красными пятнами, и он сказал Вирсавии:
Никогда Господь не оставит меня. Но Он как бы заслоняет мир у меня перед глазами, создает препоны взору моему и мысли, все утратило былую прочность и надежность, Он отнимает у вещей и людей их различия.
Так было всегда, отвечала Вирсавия. Все люди всегда чем-то походили друг на друга, и все вещи всегда были соединены друг с другом. Но ты этого не замечал.
Ты имеешь в виду: когда напрягается взор, зрение наше затуманивается?
Да. Именно так.
Сколько тебе сейчас лет, Вирсавия?
Мне двадцать семь.
И ты уже говоришь: людей невозможно отличить, вещи и живые существа переходят друг в друга, без различимых границ?
Да. Именно так я говорю.
Ты так думаешь или только говоришь?
Я думаю, все заключает в себе что-то еще, сказала Вирсавия. Подо всем, что мы видим, кроется еще что-то, нам невидимое.
Никогда ты не смогла бы принимать решения, сказал Давид. И никогда не смогла бы отдавать приказы.
Эти слова он произнес быстро: в этом он был уверен.
Она же ответила, сколь могла осторожно и неопределенно:
Я никогда не стремлюсь делать что-то, кроме необходимого.
И он закончил разговор, нетерпеливо и с суровостью в голосе:
Все таково, каково оно есть, ни больше и ни меньше. Ничто не отходит от своей сущности, назначенной ему в мироздании. Все имеет природу очевидную и недвусмысленную. Так должно быть. Все таково, каковым оно выглядит. Бог есть Бог.
Часто писец только и записывал что эти слова:
Тот, кто придет после меня.
Следовать далее мысль царя упорно противилась.
И нерешительность его распространилась по всему царскому дому.
Мемфивосфей и тот не устоял перед нею.
Что, если выбор падет на меня! — испуганно сказал он Вирсавии. Подумай, царица: ведь, как бы там ни было, в жилах моих течет царская кровь. Я происхожу от святого семени Саула.
Что ж, откликнулась Вирсавия без тени насмешки. Ты стал бы царем кротким и добрым.
Я бы терпеливо нес бремя, возложенное на меня Господом.
Да, под твоею державой мы все чувствовали бы себя в безопасности.
Более всего я страшусь того гнева и той ненависти, какие должно проявлять царю. Когда я пытаюсь ощутить гнев или ненависть, мною овладевает одна лишь печаль.
Господь дарует царю силу ненавидеть и гневаться.
Вирсавия поневоле отворачивается в сторону, чтобы он не видел, как она старается подавить смех.
Может быть, облик мой возвысится и станет величественнее, задумчиво произнес Мемфивосфей. Может быть, ноги мои исцелятся. Когда нянька, что несла меня над своею головой, уронила меня на землю, случилось, наверное, вот что: царственность моя вытряхнулась вон при падении.
Нет, лучше оставайся таким, каков ты есть, уверяла Вирсавия. Тебе должно быть тем же Мемфивосфеем, что и теперь.
Не знаю, возможно ли это, жалобно сказал он.
И прибавил: царь должен обладать величием. Сущность его находится между людьми и Богом.
Я бы тоже могла остаться тою же, как теперь, объявила Вирсавия.
Как теперь?
Супругой царя.
Но когда царем стану я, царя уже не будет в живых!
Я могла бы стать царицею новому царю.
Моей супругой?
Да. Твоей супругой.
Но тут Мемфивосфей уразумел, что Вирсавия насмехается над ним, красные его глаза наполнились слезами, он простер к ней сплетенные руки и воскликнул: Вирсавия! Вирсавия! неужели нет у тебя жалости ко мне!
И душа Вирсавии смутилась, и она не знала, что сказать.
А он всхлипывая продолжал:
О возлюбленная моя пава! Как можешь ты говорить со мною, будто я всего лишь глупец и обезьяна вавилонская!
И когда она теперь посмотрела на него и увидела, что это ведь чистая правда — обезьяна вавилонская — и что он плачет от гнева, то смех у нее внутри обернулся печалью и состраданием, и она попыталась утешить его:
Я не хотела обидеть тебя. Не хотела глумиться над тобою или насмеяться.
Ты ругалась надо мною столь обворожительно, что я был совершенно беззащитен.
Прости меня, жалобно сказала Вирсавия. Ведь никто из нас ничего наверное не знает. Может быть, в глубине твоей души живет царь.
Но тут Мемфивосфей сказал, и голос его был тих, однако же тверд, и он поймал ее неуверенный взор горестными своими глазами:
Я человек, и я очень люблю тебя, Вирсавия. У меня лицо человека, со щеками, и губами, и глазами, видишь, сколь я невыразимо хорош, я люблю тебя, Вирсавия.
И, увидев, что он вправду так думает, Вирсавия тоже заплакала, так что, в сущности, он одержал над нею верх.
А Шевания, убежденный, что именно Вирсавия в конце концов решит, кто же придет, говорил с нею благоразумно и просительно:
Каждый день я молю Господа, чтобы Он позволил избрать Амнона. Я даже принес в жертву голубя ради него. Он наполнит царский дом песнями и танцами и избавит угнетенных, ибо несвойственно ему стремление угнетать кого-нибудь, и каждый вечер будут играть для него семь десятков струнных инструментов!
Почему семь десятков? — спросила Вирсавия.
Это единственное число, какое я знаю, признался Шевания.
И Вирсавия вспомнила битву Шевании в Равве — если бы Амнон стал царем, Шевания мог бы получить в приказ войско.
Я говорю тебе, что царь будет жить и властвовать еще тридцать лет, сказала Вирсавия. Наверное не меньше тридцати лет!
Этого я не понимаю, сказал Шевания. Как долго продолжаются тридцать лет?
Он силен, как юноша, сказала она. И даже сильнее, ибо у него есть еще выносливость и хладнокровие, какие дарует возраст, он как жеребец в упряжке фараоновой и как балка из старого кедра. Долго еще никто не придет после него!
Шевания молчал. Потом осторожно проговорил:
Да, никто, кроме тебя, не может знать, как он силен на самом деле.
Поистине так, подтвердила Вирсавия. Никто не знает его силу лучше меня, каждый вечер мне дано вновь и вновь испытать ее и узнать.
Однако же это была не вся правда.
Теперь Давид часто лежал рядом с нею, но не трогал ее; даже когда она была чиста, он мог просто лежать обок, не прикасаясь к ней, клал меч на постель между ею и собой, они убаюкивали друг друга беседою, иногда он читал ей песни, которые пытался сложить в мыслях своих, и она пособляла ему сосчитать число слогов или выбрать какое-нибудь особенно возвышенное слово или помогала тихонько напеть причудливые мелодии, что будут сопровождать слова.
Потом он временами садился в постели и, опершись на локти, поворачивался к ней лицом, и в глазах его она читала горделивый вопрос:
Разумеешь ли ты значение того, что создал я эту небывалую песнь?!
А когда умерла Ахиноама, он на протяжении двух месяцев не входил ни к одной женщине, положил себе и всем своим людям срок скорби и воздержания, ведь Ахиноама была первой женой, которая родила ему сына, и он хотел, чтобы она с миром отошла в преисподнюю, к мертвым, негоже омрачать ее путь объятиями и вздохами живых.
Но Вирсавия думала:
Ахиноама была не такова, она бы не стала смотреть на любовь живых с неодобрением или горечью, она бы лишь возблагодарила Господа, что ей самой незачем более утомлять себя этим.
Умерла Ахиноама на четвертый год после падения города Раввы, умерла от старости, мать первенца, что была двумя годами моложе Давида.
Много лет он не желал ее, она была старухою, которая по своей охоте приходила в царский дом и уходила, беззубая, седовласая, многие из молодых даже и не знали, что она жена. Теперь же, когда была мертва, она как бы вновь соединилась с ним, и он сложил плачевную песнь по ней: я смирил и успокоил душу мою, как дитя, отнятое от груди матери.
