Симона Бовуар - Мандарины

— Для него это был только предлог. — Скрясин залпом осушил свой стакан. — И ведь как просто было предложить ему сесть. Как подумаешь обо всем, что можно было бы сделать и чего не сделал! Все эти упущенные возможности! Ни мысли, ни порыва, вместо открытости — замкнутость. Вот он, самый тяжкий грех — грех упущения. — Скрясин говорил, не приобщая меня к своему монологу, весь во власти угрызений совести: — А я все эти четыре года провел в Америке, в тепле, безопасности, сытости.

— Вы не могли оставаться здесь, — возразила я.

— Я тоже мог бы скрываться.

— Не вижу в этом пользы.

— Когда моих товарищей сослали в Сибирь, я находился в Вене; других убили в Вене «коричневые рубашки», а я находился в Париже; во время оккупации Парижа я был в Нью-Йорке. Возникает вопрос: в чем польза остаться живым?

Тон Скрясина меня тронул; когда мы думаем о депортированных, нам тоже становится стыдно: мы ни в чем себя не упрекаем, но мы недостаточно страдали.

— За несчастья, которых не разделяешь, испытываешь чувство вины, — сказала я и добавила: — Это невыносимо — чувствовать себя виновным.

Скрясин внезапно улыбнулся с заговорщическим видом:

— Когда как.

С минуту я всматривалась в его хитрое, измученное лицо.

— Вы хотите сказать, что есть определенные угрызения совести, которые защищают нас от других угрызений?

Он в свою очередь посмотрел на меня.

— Вы и правда неглупы. Обычно мне не нравятся умные женщины: возможно, потому, что они недостаточно умны и хотят в чем-то убедить самих себя, говорят непрестанно и ничего не понимают. Что меня больше всего поразило, когда я в первый раз вас увидел, так это ваша манера молчать.

Я рассмеялась.

— У меня не было другого выбора.

— Мы все много говорили: Дюбрей, Перрон да и я сам; вы же спокойно слушали...

— Видите ли, — сказала я, — слушать — мое ремесло.

— Да, но слушать можно по-разному. — Он покачал головой. — Вы, должно быть, очень хороший психиатр; был бы я моложе лет на десять, отдал бы себя в ваше распоряжение.

— Хотите рискнуть — подвергнуть себя анализу?

— Теперь уже слишком поздно, сложившийся человек — это человек, который, созидая себя, воспользовался своими пороками и недостатками; его можно разрушить, но не вылечить.

— Смотря от какой болезни.

— Значение имеет лишь одна: быть самим собой, именно самим собой. Лицо его внезапно обнаружило почти невыносимую искренность; доверчивая печаль его голоса тронула мое сердце.

— Есть люди, которые больны серьезнее вас.

— Как это?

— При виде таких людей задаешься вопросом: как они могут выносить себя? Думаешь, если они не в маразме, то должны внушать себе ужас. Вы такого впечатления не производите.

Лицо Скрясина оставалось серьезным.

— А вы никогда не внушаете себе ужаса?

— Нет, — улыбнулась я. — Но я крайне редко общаюсь сама с собой.

— Вот почему вы такая умиротворенная, — заметил Скрясин. — Я сразу распознал ваше успокаивающее действие: вы были похожи на хорошо воспитанную девушку, которая не вмешивается в беседу взрослых.

— У меня дочь восемнадцати лет, — возразила я.

— Это ни о чем не говорит. Впрочем, я терпеть не могу юных девушек. Но женщина, похожая на девушку, — это очаровательно.

С минуту он разглядывал меня.

— Странно, в той среде, где вы живете, женщины лишены всяких предрассудков, а глядя на вас, невольно спрашиваешь себя: случалось ли вам когда-нибудь изменять мужу?

— Изменять — какое ужасное слово! Мы с Робером свободны и ничего не скрываем друг от друга.

— Но вы никогда не пользовались этой свободой?

— При случае, — сказала я не без смущения. Чтобы придать себе твердости, я выпила свой стакан мартини. Случаев было не так много; в этом отношении я сильно отличалась от Робера; ему казалось нормальным подобрать в каком-нибудь баре хорошенькую шлюху и провести с ней час. Я же никогда не решилась бы взять в любовники мужчин, которых не могла бы сделать своими друзьями, а дружба моя была требовательной. В течение последних пяти лет я жила целомудренно, не сожалея об этом и полагая, что так будет теперь всегда; казалось естественным, что моя женская жизнь кончена: со столькими другими вещами было покончено, и навсегда...

Скрясин молча смотрел на меня.

— Во всяком случае, готов пари держать, что в вашей жизни было не много мужчин.

— Верно, — согласилась я.

— Почему?

— Не нашлось.

— Если не нашлось, значит, вы просто не искали.

— Для всех я жена Дюбрея или доктор Анна Дюбрей: это внушает лишь уважение.

— Я не так уж склонен уважать вас, — засмеялся он. Помолчав немного, я сказала:

— Почему женщина, лишенная предрассудков, должна спать со всеми подряд?

Он сурово взглянул на меня:

— Если бы мужчина, к которому вы испытывали бы некоторую симпатию, предложил вам вдруг провести с ним ночь, что бы вы сделали?

— Это зависит от...

— От чего?

— От него, от меня, от обстоятельств.

— Предположим, что я вам предлагаю это сейчас.

— Не знаю.

Я уже давно догадалась, куда он клонит, и все-таки это застало меня врасплох.

— Итак, я вам предлагаю, ваш ответ: да или нет?

— Вы слишком торопитесь, — сказала я.

— Всякое притворство приводит меня в ужас: ухаживать за женщиной — это унизительно и для себя, и для нее. Не думаю, что вам нравится жеманство...

— Нет. Но я люблю подумать, прежде чем принять решение.

— Думайте.

Он заказал еще две порции виски. Нет, у меня не было желания спать с ним или с каким-либо другим мужчиной; тело мое слишком давно погрузилось в себялюбивую дремоту: не извращение ли с моей стороны нарушать его покой? Впрочем, это казалось невозможным. Я всегда поражалась тому, что Надин с такой легкостью отдается незнакомцам; между моей одинокой плотью и мужчиной, одиноко пьющим рядом со мной, не было ни малейшей связи. Представить себя обнаженной в его голых руках было столь же нелепо, как вообразить в таком положении мою старую мать.

— Подождем, посмотрим, как обернется этот вечер, — сказала я.

— Глупо, — возразил он. — Вы хотите, чтобы мы говорили о политике или психологии в то время, как в голове у нас будут бродить совсем иные мысли? Вы должны знать, на что решитесь, так скажите это прямо сейчас.

Его нетерпение убедило меня в том, что в конечном счете я — не моя старая мать; приходилось верить, что я, пускай хоть на один час, желанна, раз он меня желал. Надин утверждала, что лечь в постель — это все равно что сесть за стол: она, возможно, права; она обвиняла меня в том, что я иду по жизни в лайковых перчатках, так ли это? Что произойдет, если я сниму свои перчатки? А если я не сниму их этим вечером, сумею ли я вообще когда-нибудь их снять? «Моя жизнь кончена», — резонно говорила я себе; но вопреки всякому резону мне оставалось убить еще много лет.

— Хорошо, — сказала я вдруг, — пусть будет да.

— А! Вот это хороший ответ, — молвил он ободряющим тоном врача или преподавателя. Он хотел взять мою руку, но я отказалась от подобного вознаграждения.

— Мне хотелось бы кофе. Боюсь, я слишком много выпила. Скрясин улыбнулся.

— Американка попросила бы еще виски, — сказал он. — Но вы правы: не годится, чтобы один из нас потерял рассудок.

Он заказал два кофе, наступило неловкое молчание. Я сказала «да» в значительной степени из симпатии к нему, по причине той мимолетной близости, которую он сумел создать меж нами, а теперь это «да» остудило мою симпатию. Как только наши чашки опустели, он сказал:

— Поднимемся ко мне в комнату.

— Прямо сейчас?

— А почему нет? Вы же видите, что нам нечего больше сказать друг другу. Мне хотелось бы побольше времени, чтобы свыкнуться со своим решением;

я надеялась, что в результате нашего пакта постепенно возникнет взаимопонимание. Но факт оставался фактом: мне нечего было больше сказать.

— Поднимемся.

Комната была заставлена чемоданами; там стояли две медные кровати, на одной из которых лежали бумаги и одежда; на круглом столе — пустые бутылки из-под шампанского. Он обнял меня, я почувствовала на своих губах радостные, неистовые губы; да, это оказалось возможно, и это было легко; со мной что-то происходило: что-то другое. Я закрыла глаза, погружаясь в сон, столь же тяжелый, как действительность, после которого я проснусь на заре с легким сердцем. И тут я услышала его голос: «Похоже, девушка оробела. Мы не причиним девушке зла; мы лишим ее невинности, но не причиним зла». Эти слова, адресованные не мне, жестоко пробудили меня. Я пришла сюда не для того, чтобы играть роль изнасилованной девственницы или какую-либо другую. Я вырвалась из его объятий.

— Подождите.

Я скрылась в ванной комнате и наспех занялась туалетом, отбросив всякие думы: думать было слишком поздно. Он присоединился ко мне в постели, прежде чем в голове у меня зародилась хоть какая-то мысль, и я уцепилась за него: теперь он был моей единственной надеждой. Руки его сорвали с меня комбинацию, ласкали мой живот, и меня захлестнула темная волна желания; подхваченная качкой, затопленная зыбью, вознесенная, низринутая, порой я падала с кручи в пустоту; я готова была погрузиться в беспамятство, в ночь — какое плавание! Его голос отбросил меня на кровать: «Я должен проявить осторожность?» — «Если можно». — «Ты не приняла меры?» Вопрос прозвучал столь неожиданно, что я вздрогнула. «Нет», — сказала я. «Ну почему?» Снова тронуться в путь было нелегко; и опять я собралась с духом в его объятиях, насыщаясь молчанием, прижималась к нему, всеми порами впитывая его жар: мои кости, мускулы плавились в этом огне, и покой обвивал меня мягкими спиралями, когда он властно сказал: «Открой глаза».