Дама с букетом гвоздик - Арчибальд Джозеф Кронин
– Спасибо, мистер Рубин. Но если я расстанусь с этим Гольбейном, то за настоящие деньги.
– Настоящие деньги. Их больше не существует. По крайней мере, здесь. Нет-нет! – Рубин ухмыльнулся, пародируя популярную песню: – «Здесь вы это не найдете».
– Возможно, что не найду. – Кэтрин повернулась к нему. – А теперь послушайте, мистер Рубин, и перестаньте ерничать. В следующем месяце я везу миниатюру в Нью-Йорк. И там я продам ее Брандту. Сейчас он в Аргентине, но вернется двенадцатого декабря. Он скупает Гольбейна. Он готов купить его у меня за двадцать тысяч фунтов.
– Ах, Брандт, так вот в чем дело, – отозвался Рубин с внезапными нотками уважения. – Что ж, вы умная женщина, моя дорогая, но, честное слово, на вашем месте я бы не стал рисковать!
– Я могу себе это позволить, – любезно ответила Катрин.
– Вот именно, – закивал Рубин, словно китайский мандарин. – Вот именно, моя дорогая, вам виднее, что к чему.
Он бросил на нее еще один вопрошающий взгляд, полный невольного пиетета, но на ее черты уже снова легла тень напускной суровости, что окончательно закрыло тему разговора. В машине воцарилась тишина, которая длилась до тех пор, пока Рубин, словно желая внести поправку в неловкое молчание, не заметил:
– Ваша маленькая племянница, актриса Нэнси Шервуд, как у нее дела?
Кэтрин тут же снова повернулась к нему, на ее лице отразился живой интерес.
– Превосходно, мистер Рубин. Она только что обручилась.
– Так-так. Кто этот счастливчик?
Губы Кэтрин дрогнули.
– Я узнаю это сегодня вечером. Я приглашена на вечеринку – познакомиться с ним, если вам угодно. Теперь это происходит каким-то невероятным образом. Совсем не так, как в нашей молодости.
– Но ваша молодость сейчас, моя дорогая, – ловко вставил Рубин.
– О, чушь! Вы знаете, что я имею в виду. Только представьте – Нэнси едет на две недели в Ниццу отдохнуть перед своим новым спектаклем и возвращается, таща за собой будущего мужа, словно новую сумочку.
– Ну, сейчас такие вещи делаются довольно быстро, – усмехнулся Рубин. – Но за ними по-прежнему стоят старые идеи.
Когда машина свернула на Керзон-стрит и остановилась напротив дома Кэтрин, Рубин сделал последний лукавый выпад в ее сторону:
– Похоже, Гольбейн все-таки может пригодиться! – Он похлопал ее по руке, когда она поднялась, чтобы выйти из машины. – Если вы не продаете, тогда почему бы не преподнести его в качестве свадебного подарка?
В ушах Кэтрин еще звенел его мягкий смешок, когда она направилась к своим апартаментам – одной из офисных квартир, недавно появившихся здесь. Роскошь и почти барочное великолепие этого здания с кондиционерами претили ее вкусу, но она находила это место не только удобным для своего дела, но и престижным, что было неизбежной необходимостью в ее профессии. Швейцар впустил ее и проводил до лифта, а другой, с такими же галунами, поднялся с ней на шестой этаж и подобострастно выпустил ее там.
Ввиду своего происхождения и непритязательности привычек, Кэтрин никогда не переставала удивляться самой себе в подобных ситуациях и часто действительно получала втайне детское удовольствие от вида таких разнообразных вещей, как автоматические почтовые ящики или лакейская форма с галунами, однако в этот вечер ее внимание было поглощено другим. Нахмурившись, она размышляла над недавними репликами Рубина, спрашивая себя, не знал ли на самом деле старый лис о ее финансовых трудностях, и с непроизвольным вздохом допуская, что если даже и не знал, то явно предчувствовал худшее.
Как только она оказалась у своей двери, мышцы ее лица расслабились, и оно сразу стало усталым и измученным. Она позволила себе признать, что у нее был ужасный день, с беспокойным и невыгодным клиентом в начале, почти без обеда в середине и с этой безумной схваткой за миниатюру в конце. У нее ужасно болела голова, а во всем теле ощущались пустота и слабость. Одним нервным движением она сорвала шляпку и швырнула ее вместе с перчатками и сумкой на диван. Затем она отправилась в маленькую кухоньку, чтобы поставить чай и, набравшись решимости, сварить себе яйцо.
Пятнадцать минут спустя, когда она сидела на холодной цинковой скамейке в крошечной кухоньке перед пустой чашкой и яичной скорлупой, ее пронзила абсурдность происходящего. Она платила четыреста фунтов в год за аренду только этого места и еще шестьсот за свои офисные помещения. Она только что потратила десять тысяч на миниатюру. А ужин обошелся ей примерно в четыре пенса. Она засмеялась и не могла остановиться, пока у нее не выступили слезы, но это были горькие слезы, и дай она им волю, так, пожалуй, не выдержала бы и расплакалась.
Вернувшись в гостиную – тихое помещение, скупо, но уютно обставленное несколькими со вкусом подобранными вещами, – Кэтрин сбросила туфли, свернулась калачиком в кресле и закурила сигарету. Она курила редко, только когда была очень счастлива или очень несчастна, а этим вечером она чувствовала безграничную опустошенность. В последнее время дела шли отвратительно. С торговлей антиквариатом было не лучше: приливы и отливы. Она, как и все остальные, вознеслась на вершину в период бума, а теперь почти безнадежно барахталась внизу. Конечно, она боролась и в конце концов победила бы. Были предприняты все возможные меры для экономии расходов. Она не могла избежать обязательств по аренде на Керзон-стрит и Кинг-стрит, но отказалась от своей машины и свела личные траты к минимуму. Однако на душе было тяжело и горько.
Она решила пока не разбираться в нюансах своего финансового положения. Для этого будет достаточно времени в понедельник, когда она снова заглянет в банк к мистеру Фаррару.
Кроме того, этим вечером для ее меланхолии были более серьезные личные причины. Она чувствовала себя отчаянно одинокой. В глазах ее родственников и друзей, да и в глазах всего мира, она олицетворяла нечто великое – успех. Ее мысли вернулись к началу пути, и она увидела свой дом на две семьи в Талс-Хилле, себя шестнадцатилетней, только что окончившей муниципальную школу, а далее – робкой маленькой машинисткой в конторах «Твисс и Уордроп», «Хаус фернишинг», «Дак корт», «Хай-Холборн». Кэтрин допустили на этот оптовый склад мишуры, потому что ее отец был знаком с одним из деловых партнеров, а именно с мистером Твиссом, таким же рьяным нонконформистом, как и он сам; и все же она – несмотря на то что была «своей» – вздрагивала от одного слова мистера Твисса и трепетала, когда мистер Уордроп хмурился.
С тех пор ее жизнь изменилась. Теперь она владела «Антикой» на Кинг-стрит и в Сент-Джеймсе, а также на Парк-авеню в Нью-Йорке, славилась
