Дорога дней - Хажак Месропович Гюльназарян
Еще славился наш квартал тонирами[7]. Едва ли не в каждом дворе был тонир. По утрам тянулся над дворами сизый дым, потом он рассеивался, и по всему кварталу разносился вкусный дух свежевыпеченного лаваша[8]. Лаваш успешно конкурировал с городскими булками. В доме у нас лаваш был редкостью, и я охотно менял свою булку на лаваш. Менял и, давясь, проглатывал, почти не прожевывая, куски вкусного хлеба. Мать при этом посмеивалась:
— Думаешь, в лаваш халва завернута?..
ДЕТСТВО НАЧАЛОСЬ
По пыльной улице быстро прокатил экипаж. Сын керосинщика Погос побежал за ним и, глотая густую пыль, повис сзади, а я, едва научившись говорить, закричал на всю улицу:
— Файтон-кнут! Файтон-кнут!..
Детство началось…
ПЕРВЫЙ ЗАРАБОТОК
Бульвар. Два старика уселись на скамью побеседовать.
Тощий молодой человек прошествовал по аллее с огромным, вспухшим портфелем. Узкоглазый китаец, торгующий искусственным жемчугом, на ломаном армянском языке уговаривал пышущую здоровьем крестьянку в широкой юбке:
— Это почти настоящий жемчуг, жизнью клянусь.
Какой-то человек вышел из ресторана. Он расстегнул на потной шее серую косоворотку и повелительно крикнул:
— Воды!..
— Холодная вода! Ключевая вода! — тут же запели десятки детских голосов.
— Врешь, у тебя вода теплая!
— У меня холодная! Не отбивай покупателя! — негодующе запыхтел самый маленький водонос, сгибаясь под тяжестью пузатого кувшина.
Его черные блестящие глаза были полны такой радости, решительности и одновременно такой мольбы, что, отстранив остальных, юноша обратился к нему:
— Наливай, малыш.
Водонос сполоснул стакан, вылил воду. На его босые, запыленные ноги брызнули капельки воды, и ноги вмиг словно покрылись веснушками.
Человек вытащил из кармана медную двухкопеечную монетку. Водонос, улыбаясь, протянул ему полный стакан:
— Пейте на здоровье, вы мой первый покупатель!
— Вот тебе покупатель! — послышалось сзади, и не успел малыш оглянуться, как на его штанишки и босые ноги полилась вода. На красный песок упали осколки красного кувшина.
— Ух, чтоб вы… — простонал сквозь слезы малыш.
А в другом конце аллеи уже снова звенело:
— Холодная вода! Ключевая вода…
…Как я ни крепился, все же домой пришел заплаканный. Мать, узнав о случившемся, стала проклинать злых детей, а отец оборвал ее и, обратившись ко мне, мягко сказал:
— Не беда, Рач, вырастешь — будешь работать, а пока, слава богу, проживем как-нибудь и без твоего заработка.
Он замолчал и медленно прошел в угол комнаты, где среди разбросанных инструментов и старой обуви стоял покрытый паласом табурет.
Несколько минут все мы молчали. Разгневанная мать с неимоверной быстротой вязала чулок; отец, опустив голову, латал туфлю. Мои слезы высохли. Вдруг отец приподнял голову. Он улыбался, его небритое лицо посветлело, в уголках рта подрагивали кончики седеющих усов, а глаза что-то обещали. Он поманил меня пальцем и тихо сказал:
— Этой осенью ты пойдешь в школу. Скоро я куплю тебе книги.
Я быстро поставил на полку стенного шкафа стакан, который все еще держал в руке, отдал матери свой первый заработок — медную двухкопеечную монету — и выскочил во двор рассказать товарищам, что осенью я пойду в школу.
БУКВАРЬ
Мои родители не были богаты. Отец часто болел, и мать все жаловалась соседке Мариа́м-баджи:
— Месро́п опять простыл!
Баджи, грустно покачав головой, приносила из дому какие-то сушеные травы:
— Вот, завари-ка это, напои его, пусть пропотеет.
И отец с утра до вечера пил липовый чай.
Заработка его едва хватало на жизнь. Мать говорила, что на Зари́к, мою сестру, которая была несколькими годами старше меня и уже ходила в школу, приходится тратить особенно много.
Но родители старались и меня не обидеть. Правда, мне редко покупали что-нибудь новое, штанишки и рубашки для меня переделывались из отцовского старья, но во всем квартале нашлось бы немного детей, одетых так же чисто. К тому же зимой я был всегда обут в «сапоги», как называл отец мои башмаки, им же перешитые из старых туфель.
Мое поступление в школу горячо обсуждалось в доме. Ведь с этим были связаны новые расходы.
— Книги нужны, одежонка нужна, — говорила мать.
Отец подходил к этому вопросу с особым пристрастием:
— Не бойся, жена. На худой конец подтянем пояс потуже.
Я смотрел на его узкую спину, вокруг которой дважды был обернут дедовский ремень, и думал, что туже его стянуть невозможно.
Отец купил мне сатиновую блузу, брюки и из совершенно новой кожи сшил чусты[9]. Все эти вещи лежали пока в сундуке, но я знал, что они мои, и с гордостью рассказывал о них товарищам.
Но самым лучшим подарком был букварь.
Однажды отец сказал мне:
— Пойдем.
И мы отправились с ним в книжный магазин. Отец шел так быстро, что я еле поспевал за ним. Я еще никогда не видел его таким бодрым.
В магазине он долго перебирал буквари. По-моему, все они были одинаковые, все хорошие, но отец почему-то терпеливо и тщательно изучал каждую книгу и, заметив на обложке или на странице букваря небольшой изъян, недовольно кривил
