Юри Туулик - Салака Мурика
Бутылка у меня была. Я предложил сначала на рыбалку сходить и только потом за бутылку браться. Яко вздохнул при этом и сказал:
— Мне бы сразу пригодились сто грамм. Тогда бы крючок лучше держался в пальцах.
— Я налью тебе сто грамм.
Яко сказал:
— На меня можешь положиться. Оставь бутылку здесь. Налью сто грамм и ни капли больше. Друга детства не подведу.
Я поверил.
Когда перед заходом солнца я зашел к другу детства, чтобы вместе с ним выйти в море и закинуть наш невод в воду, храп Яко раздавался на весь двор. Он лежал в обнимку с ящиком для снастей. Но ящик был пустой. Крючки висели нетронутые на стене сарая, пустая бутылка блестела под кустом сирени.
— Вот такие-то мы здесь и есть, — сказала жена Яко так, будто бы и она была виновата.
— Ну ничего, — попытался я казаться спокойным. — На следующее лето нам повезет больше, обязательно.
Женщина бросилась в комнату и вернулась с банкой угря.
— Возьми это… ладно… бери-бери.
Я отнекивался, отпихиваясь обеими руками.
— Возьми все-таки. Это от меня для Сийри. Она такая милая женщина. Прямо сразу стала своим человеком.
И тогда я не смог больше упираться. Только сказал:
— Премного благодарен.
Именно так, да, в единственном числе — «благодарен». Я быстро попрощался, видел, что женщина вздрагивает при каждом более громком всхрапе Яко, ей действительно было неловко… Когда я выпустил из рук весла и поднялся с лодочного сидения, то увидел, что ворона неожиданно слетела со старого столба вешала, словно кто-то потревожил ее. В зарослях молодого ольшаника, поднимавшегося на береговом склоне, двигалась какая-то фигура. «Неужели Яко?» — промелькнуло у меня в голове. Мне нечего было его бояться или стыдиться, но я подумал, что нам обоим будет лучше, если мы увидимся только на следующее лето. Я не знал, где укрыться. Теперь уже раздавался топот шагов, мужских шагов. Справа, обочь зарослей фукуса, вперемешку с илом, зеленели низкие камыши. Я бросился лицом в камыши. Авось не увидит? Авось напрямик пойдет к лодке? Водоросли кололи лицо, сердце застучало, будто я был в большой опасности. Какая чушь! Какая глупость! Но шаги не прошли мимо меня, шаги приближались, я вдруг почувствовал запах резинового сапога в росе и сразу же услышал покашливание. А носок этого резинового сапога осторожно поставили мне на плечо.
— Послушай, ты, ну…
Я поднял голову.
— Что это значит? — спросил Яко.
— Значит… значит то, что захотелось вдохнуть запахи родного острова.
— Правильно. Нет слаще запахов, чем запахи родного острова.
— Конечно.
Я поднялся, стряхнул водоросли с одежды. Меня поразило, что Яко после вчерашнего выпивона выглядел почти свежим, был даже побрит.
— Значит, сегодня вечером пойдем в море, — сказал Яко.
— Сегодня вечером, да, через год, — ответил я.
— Всегда готов. Только дай знак. Положись на меня. — Точно так и сказал. — Я могу хоть литр водки выпить, но ум остается ясным. Такие дела. Вот у Яагупа сразу крыша едет.
Яко хрипло засмеялся.
— Слыхал, что сотворил Яагуп на хмельную голову?
— Ну?
— Он не дошел с сетями на угря до воды. Развешал их на пастбище в можжевельниках, честное слово.
— Жуткая история.
— Мальчишки, конечно, видели. Утром у Яагупа был улов что надо. Шелковый чулок, старая зимняя шапка, половина сушеной камбалы.
— Тьфу…
— На сто крючков приличный улов, точно?
Яко смеялся, только зубы сверкали.
— Будь молодцом, — сказал он, протягивая мне руку. — Не забывай родной остров и друзей детства.
***Утром в почтовой лодке, которая увозила меня с острова на материк, было мало народу. Кроме меня еще четыре женщины. Одна из них спросила:
— Скоро закончишь свою книгу?
— Какую книгу?
— Ты говорил однажды по телевизору, что уже сто лет пишешь одну книгу и все никак не допишешь. Говорил?
— Говорил, да.
— Сказал еще, что книга называется «Салачья книга». Верно?
— Верно.
— Не готова?
— Не готова, нет.
— Надо было писать, пока в море еще водилась салака. Теперь нет салаки и жизнь такая грустная.
Грустная, да, а все-таки жизнь, подумал я. Грусть не должна бы мешать мне писать. Грусть должна больше принуждать писать, чем веселье. «Салачья книга» все еще не была закончена. Вначале я собирался писать о судьбе салаки. Затем понял, что надо писать и о том (крупным, глубоким планом!), как в тревожной судьбе салаки отражается судьба моего народа. Теперь наконец-то я пришел к пониманию, что «Салачья книга» в действительности и есть я сам. У меня уже была написана большая часть книги, когда случился развод с Сийри. Умом, очевидно, невозможно объяснить, почему однажды утром, встав из одной постели, люди должны разводиться. Я и до сих пор не понимаю этого. Хорошо, что женщины в лодке не знали о нашем разводе. Не то стали бы расспрашивать, а я смог бы только пожимать плечами да разводить руками. Женщины все по очереди передавали Сийри привет, а я благодарно кивал головой. Одна довольно долго шарила в своей сумке, пока не вытащила оттуда три высохших крепких салаки и протянула их мне. Я отказывался:
— Такого подарка я не заслужил.
— Бери-бери. Когда Сийри будет варить обед, пусть положит их на картошку, и почуете в доме сладкий рыбий запах.
Салачины были крепкие и сухие, как палочки, я сунул их в карман куртки. В этот момент я подумал: а не сказать ли правду? Сказать им, что не еду я к Сийри. Они все такие искренние, откровенные, трогательно добрые люди. Я сидел среди них, одинокий и скрытный. Возможно, я боялся, что они станут сочувствовать мне. Чего-то я во всяком случае боялся, ибо уста мои не раскрылись, и, к счастью, мы подошли к причалу. А когда я вылез из лодки, жгучая мысль болью пронзила голову: я лжец. До сих пор я считал себя человеком честным и не робкого десятка.
***Двинул на автобус. Машина осталась у Сийри. Большую квартиру мы разменяли на две двухкомнатные. Когда дело дошло до раздела конкретных вещей, я уехал из города, сказав Сийри:
— Можешь взять абсолютно все, что считаешь нужным.
Я знал, что скорее всего она возьмет меньше, чем сверх меры. И не ошибся. Все книги она оставила мне, за исключением поваренных. Их на кухонной полке было с метр, на нескольких языках. Но даже из них она оставила четыре штуки мне. Это были книги о блюдах из салаки на финском, шведском, датском и эстонском языках, всего более тысячи рецептов. Когда-то Сийри пообещала: выйду на пенсию, приготовлю тебе тысячу блюд из салаки. Три года подряд каждый день будешь иметь новое блюдо из салаки. Эти лакомые дни на старости теперь не состоятся.
В автобусе было немного пассажиров. Августовский день казался теплым и солнечным, народ, видно, еще на пляжах наслаждается летом. Просмотрев газеты, я расстелил одну из них на коленях, вынул из кармана куртки сушеную рыбу и начал обрабатывать ее перочинным ножом. Правда, слово «обрабатывать» в этом контексте немного страшновато, но я не нахожу лучшего. Я отрезал ножом рыбью голову, хвост и малюсенький спинной плавник, а затем стал осторожно снимать тонкую кожицу. Салака была пересохшая, кожа не снималась, но я резал рыбу на тоненькие пластинки и совал их в рот. Во рту рыба таяла, язык разбудил свою память, я закрыл глаза и только время от времени шевелил мышцами щек да глотал слюну. Необыкновенно блаженное чувство. Это блаженство лишь на миг нарушила молодая женщина, которая демонстративно вскочила с сиденья впереди меня и села куда-то подальше. Я подумал: наверное, солнце начало светить ей прямо в глаза. Но на следующей остановке услышал, как она кому-то объясняла:
— …мерзко завоняло рыбой.
Я решил, что дело, должно быть, в супераллергии. Высохшая под крышей на сухом ветру салака никогда не воняет. У нее есть запах. У вяленой рыбы очень слабый запах тюленьего жира. А никак не вонь. Я ведь мог бы поговорить с молодой женщиной на эту тему, но у меня по-прежнему на языке были ломтики рыбы, и я не в силах был прервать свое блаженство.
На моей остановке ко мне подошел подвыпивший молокосос и довольно резко попросил:
— Папаша, дай закурить.
— Нету.
Он какое-то время сверлил меня покрасневшими глазками.
— А водка есть?
Я мотнул головой.
— А что у тебя вообще есть?
У меня во рту была салака, я не смог ответить, как положено, и повернулся к нему спиной.
— Пустое место, тьфу! а ставит себя, чертов перечник!..
Красноглазый остался у киоска со своим нелестным убеждением, я же поехал дальше, я даже не обиделся. Так как был далеко не пустое место. У меня в сумке — большой домашний хлеб и банка угря, одна рыба во рту и две штуки в кармане. А мысли мои все чаще возвращались к Элине.
***Я верил, что она придет. Три месяца назад мы случайно встретились, удивительно, кажется, оба смутились. Я сказал:
