Юри Туулик - Салака Мурика

Юри Туулик

Салака Мурика

Море шумело, но это был не холодный или угрожающий шум, это был голос теплого августовского моря. Проснувшись, я снова почувствовал — уже в который раз за эти дни, — что этот голос сопровождал меня всю жизнь. Всю жизнь? Жизнь-то ведь продолжается.

Я слез с чердака и отлил. Было довольно рано. Даже солнце еще не взошло. Как раз верное время для выхода в море. Но на этот раз не повезло. Сам виноват. Осталось повздыхать.

Кто-то уже возился в комнатах. Сестра пообещала испечь мне большой деревенский хлеб. Да, из трубы уже и дымок струился. Говорил ведь ей вчера, что не надо заводиться с хлебом, что просто возьму с собой банку маринованного угря.

— Пусть будет как всегда, — сказала сестра.

Этот обычай давать отъезжающему в дорогу теплый, только из печи, хлеб велся еще от матери. Наверное, она хотела таким способом дать в дорогу частичку домашнего тепла. У сестры хлеб не получается такой, как у мамы. У сестры получается хлеб, испеченный сестрой. Она и появилась в дверях со словами:

— Послушай, как хорошо море шумит.

— Хорошо, да.

— Когда-то ты написал такой рассказ.

— Какой?

— На Ряймераху шумит море.

— А-а… да… было такое…

По крайней мере сестра еще считает меня писателем. Но настоящего писания уже давным-давно нет. Такого, чтобы слегка даже голова закружилась. Чтобы позже даже самому удивиться: неужели и впрямь это я сам написал?

— Море шумит, как и прежде, — сказала сестра.

— Да.

— А салаку больше не ловят.

— Да, так уж получилось. Пустеют рыбацкие деревни.

— Жаль, правда?

— Ну да.

— Августовская салака была самая жирная.

— Это точно.

— Когда коптили, не было слаще рыбы.

— И не говори.

— Жаль. Жаль-жаль. Помнишь, к твоей свадьбе дядя накоптил такую салаку, что ничего больше и не хотелось есть, кроме нее.

— А что толку?

— Это же была свадьба, и все хвалили.

— Все равно разошлись.

— Я не о том. Я говорю, что копченая салака была ужасно хороша.

— Да. Естественно.

— На бабушкины похороны тоже салаку коптили. Но эта была не такой вкусной. Помнишь?

— Помню-помню.

— Вообще-то, может, все к лучшему… Гости на свадьбе вытирали свои жирные пальцы скатертью, после ее никак было не отстирать.

— Да ты что?

— Конечно. Люди разные бывают. Но я вот еще что скажу, очень хорошая копченая салака была на крестинах у Пихла Ийви. Ты там, кажется, не был?

— Послушай, у тебя хлеб в печи подгорает.

— Ох ты, святый Боже!..

Между тем деревня проснулась. Коровы мычали и петухи кукарекали. Я хотел еще разок пройтись по деревне босиком — дойти до пирса, куда когда-то именно таким августовским утром возвращались с моря лодки с салакой. На деревенской улице встретилась мне одна женщина с коровой на веревке. Женщина сказала корове:

— Милли, ну отойди же в сторонку. Пропусти господина писателя.

— Босой господин идет к морю. Доброе утро!

— Когдай-то ты приехал? — удивилась женщина. — Я и не слыхала.

— Уже позавчера.

— В отпуске что ль?

Этот вопрос всегда вызывал у меня усмешку. Будто у писателя может быть отпуск! Сказал Улде — так звали эту женщину:

— Отдыхать некогда.

— Все должен писать с утра до вечеру?

— Если не писать, придется другое занятие придумать. Вот такие дела, да…

Мне, кажется, удалось изобразить измученное лицо, так что Улда вздохнула. После вздоха она сказала совершенно искренне:

— Бедненький.

В деревне еще умеют трогательно сочувствовать человеку.

— Ты один или с Сийри?

— Один. — Не стал говорить ей, что давно уже не живу с Сийри. Удивительно, что Улда еще не знала этого.

— Передавай ей привет, — сказала Улда. — Она несказанно хороший человек.

— Да, это так.

Улда вдруг как-то неловко засмеялась.

— Одна смешная вещь вспомнилась. Ох уж ни с того ни с сего…

— Что за смешная вещь?

— Помнишь, как нас с тобой в школе прозвали?

— Это было так давно.

— Помнишь?.. Жених и невеста.

— Так, да?

— Так-так. Ан видишь, вышло иначе.

— Улда, тебе повезло. У тебя очень хороший муж.

— Кто знает… Но у каждого жизнь получается, как ему предназначено. Не знаю, почему это вдруг вспомнилось.

После чего корова подняла хвост и кряхтя начала облегчаться: шлеп-шлеп-шлеп.

— И не стыдно тебе, — сказала Улда, оттаскивая животное подальше. — Обшлепаешь писателя.

Улда оттянула корову на середину дороги и зашагала дальше. Но уже через плечо добавила:

— Я тоже иногда хожу на пирс. Там теперь так грустно. Все позаросло…

Улда оказалась права. На берегу буйствовала трава, некошеная, спутанная и порыжелая. Старый сарай для сетей обрушился, и решетина крыши выпирала сквозь камышовые пучки, как голые ребра. Одна ворона, склонив голову набок, сидела на горбатом гребешке крыши и все смотрела в сторону моря. Но там не виднелось ни одной рыбачьей лодки. Возможно, ворона и не ждала больше мужиков с моря. Казалось, это была довольно старая птица. Молодая с любопытством бы поворачивала шею в разные стороны и стала бы пристально следить и за мною. А эта ворона сидела неподвижно, и трудно было отгадать, движутся ли хоть ее зрачки цвета ржавчины. Я подумал, что она узнала меня, по-прежнему считает своим, жителем этого острова. За долгую жизнь она видела слишком много мужчин и женщин, чтобы теперь поворачивать свой клюв по каждую живую душу. Могла бы, увидев меня, хоть каркнуть — подать знак, что узнала. Но в августе редкая птица издает звук, август молчит насколько возможно, август — месяц загадочный. А вот мой рот все же раскрылся, и я со страхом услышал себя произносящим:

— Ворона, а помнишь одного мальчишку с исцарапанными коленками, который каждое погожее утро бежал сюда, вытянув шею к морю, — ведь оттуда приходили рыбачьи лодки с Ряймераху.

Ворона и тут ноль внимания.

— На вешалах сушились скользкие от салаки сети. Этим запахом — запахом рыбы и моря — был заполнен весь мир. Ты, ворона, хотела поклевать головы оставшейся в сетях рыбы, но запуталась когтями в сетях. Ты барахталась и хрипела, жалко было на тебя смотреть. Я высвободил тебя, а ты в благодарность клювом врезала мне в подбородок, до крови. Гляди, этот след у меня и доныне. Видишь?

Ворона не посмотрела. Что удерживало ее так неколебимо на крыше этого повалившегося сарая для сетей!? Определенно где-то на стене сарая еще висел на гвоздике какой-нибудь истлевший обрывок сети с поплавками, а в углу валялась сделанная из лошадиного хвоста веревка. К этим поплавкам и конскому волосу так присохли чешуйки салаки, что их не отодрать никакой силой. Запахи времени проникли оттуда в нос вороне. Я подошел к двери сарая и попытался ее отворить. Дверь жалобно застонала, но не двинулась с места. Я приложился лицом к замшелым доскам, втянул в легкие исходящие из сарая запахи. В глазах потемнело, свет померк. Когда зрение вернулось, я увидел через дверные щели, что в одном углу сарая сложены рядом несколько ящиков для рыбы, почернелых от морской воды и от соков салаки. На этих ящиках сидели мальчишка и девчонка с пылающими лицами, у него на подбородке еще какая-то тусклая отметина. Я пожал плечами, тряхнул головой, отступил на шаг, затем снова шагнул к двери, прищурился, еще раз посмотрел в щель, но теперь в заплесневелом сарае больше не было ни ящиков для рыбы, ни сидящих на них. Только откуда-то до ушей донесся шепот:

— Не надо, мужики придут за сетями… увидят…

Это вроде был голос девчонки, но мог быть и утренний шепот августовского моря. Сырой запах гнили отогнал меня от сарая. Ворона теперь перелетела на покосившийся столб вешала, но и там сидела с невозмутимым спокойствием. Около небольшого низкого мостика чернела одинокая весельная лодка. Я сел на переднее сиденье и на мгновение взял в руки весла. Я никуда не хотел грести, да и времени у меня не было тащиться дальше прибрежных камней, чтобы со стороны, через синеющую водную гладь, посмотреть, как пробуждается деревня. Когда-то рыбачьим утром картина потягивающейся в лучах восходящего солнца деревни захватывала дух.

Чуток подержать в ладонях весла — это был, наверное, ностальгический порыв. Конечно, намного лучше было бы сейчас вместе с Яко вынимать донники и по колебаниям линейной веревки чувствовать, что на крючке: окунь, язь или угорь. У каждой рыбы особенный беззвучный вопль о помощи, надежда спастись перед тем, как ее перевалят через борт лодки. Окунь дергал резко и энергично, язь был сильнее и яростнее, а угорь вжимался в ил и траву, обвивался хвостом вокруг донных камней, все еще надеясь, что придет спасение. Как раз сейчас и было бы такое утро, если бы я вчера не дал Яко так рано бутылку.

Яко обещал червей накопать и крючки наживить, если только бутылку поставлю.