Эмиль Золя - Жерминаль (Перевод Н Немчиновой)
Этьен пристально смотрел вокруг. По-прежнему все тонуло во мраке, но рука старика возчика словно наполнила тьму великими скорбями обездоленных, и молодой путник безотчетно их чувствовал, - они были повсюду в этой беспредельной шири. Уж не стоны ли голодных разносит мартовский ветер по этой голой равнине? Как он разбушевался! Как злобно воет, словно грозит, что скоро всему конец: не будет работы, и наступит голод, и много-много людей умрет! Этьен все смотрел, стараясь пронизать взглядом темноту, хотел и боялся увидеть, что в ней таится. Все скрывала черная завеса ночи, лишь вдалеке брезжили отсветы над доменными печами и коксовыми батареями. Коксовые подняли вверх чуть наискось десятки своих труб, и над ними блещут красные языки пламени, а две башни доменных печей бросают в небо голубое пламя, словно гигантские факелы. В ту сторону жутко было смотреть, - там как будто полыхало зарево пожара; в небе не было ни единой звезды, лишь эти ночные огни горели на мрачном горизонте - как символ края каменного угля и железной руды.
- Вы, может, из Бельгии? - послышался за спиной Этьена голос возчика, успевшего сделать еще один рейс.
На этот раз он пригнал только три вагонетки. Надо разгрузить хоть эти три: случилось повреждение в клети, подающей уголь на-гора, - сломалась какая-то гайка; работа остановилась на четверть часа, если не больше. У подножия террикона стало тихо, смолк долгий грохот колес, сотрясавший мост. Слышался только отдаленный стук молота, ударявшего о железо.
- Нет, я с юга, - ответил Этьен.
Рабочий опорожнил вагонетки и сел на землю, радуясь нежданному отдыху; он по-прежнему угрюмо молчал и только вскинул на возчика тусклые выпуклые глаза, словно досадуя на его словоохотливость. Возчик обычно был неразговорчив. Должно быть, незнакомец чем-то ему понравился, и на него нашло желание излить душу, - ведь недаром старики зачастую говорят вслух сами с собой.
- А я из Монсу, - сказал он. - Звать меня Бессмертный.
- Это что ж, прозвище? - удивленно спросил Этьен.
Старик захихикал с довольным видом и, указывая на шахту, - ответил:
- Да, да, прозвали так. Меня три раза вытаскивали оттуда еле живого. Один раз обгорел я, в другой раз - землей засыпало при обвале, а в третий наглотался воды, брюхо раздуло, как у лягушки... И вот как увидели, что я не согласен помирать, меня и прозвали в шутку "Бессмертный".
И он засмеялся еще веселее, но его смех, напоминавший скрип немазаного колеса, перешел в сильнейший приступ кашля. Языки пламени, вырывавшиеся из жаровни, ярко освещали его большую голову с редкими седыми волосами, его бледное, круглое лицо, испещренное синеватыми пятнами. У этого низкорослого человека была непомерно широкая шея, кривые ноги, выпяченные икры и такие длинные руки, что узловатые кисти доходили до колен. А вдобавок он, как и его лошадь, которая спала стоя, как будто не чувствуя северного ветра, тоже был словно каменный и, казалось, не замечал ни холода, ни порывов ветра, свистевшего ему в уши. Когда приступ кашля, раздиравшего ему горло и грудь, кончился, он сплюнул ка землю около огня, и на ней осталось черное пятно.
Этьен посмотрел на старика, посмотрел на землю, испещренную черными плевками.
- В копях давно работаете? - спросил он. Бессмертный развел руками:
- Давно ли? Да с измальства - восьми лет еще не было, как спустился в шахту, - вот как раз в эту самую, в Ворейскую, а сейчас мне пятьдесят восемь. Ну-ка сосчитайте... Всем перебывал: сперва коногоном, потом откатчиком - когда сил прибавилось, а потом стал забойщиком, восемнадцать лет рубал уголек. Да вот обезножел я, ревматизм одолел, и из-за него, проклятого, меня перевели из забойщиков в ремонтные рабочие, а потом пришлось поднять меня на-гора, а то доктор сказал, что я под землей так навеки и останусь. Ну вот, пять лет назад меня поставили возчиком. Что? Здорово все-таки! Пятьдесят лет на шахте, а из них - сорок пять под землей.
Пока он рассказывал, горящие куски угля, то и дело падавшие из жаровни, багровыми отблесками освещали его бледное лицо.
- Теперь они мне говорят: на покой пора, - продолжал он. - А я не хочу. Нашли тоже дурака!.. Еще два годика протяну - до шестидесяти, значит, - и буду тогда получать пенсию в сто восемьдесят франков. А если сейчас с ними распрощаюсь, они дадут только сто пятьдесят. Ловкачи! И чего гонят? Я еще крепкий, только вот ноги сдали. А все, знаешь ли, из-за воды. Вода меня в забоях поливала восемнадцать лет, - ну и взошла под кожу. Иной день, чуть пошевельнешься, криком кричишь.
И он опять закашлялся.
- Кашель тоже от этого? - спросил Этьен.
Но старик вместо ответа энергично мотал головой. А когда отдышался, сказал:
- Нет. В прошлом месяце простудился. Раньше-то никогда кашля не бывало, а тут, гляди-ка, привязался, никак от него не отвяжешься. И вот чудное дело: харкаю, харкаю...
В горле у него заклокотало, и он опять сплюнул черным.
- Это что же, кровь? - осмелился наконец спросить Этьен.
Бессмертный не спеша вытер рот рукавом.
- Да нет, уголь... В нутро у меня столько угля набилось, что хватит на топку до конца жизни. А ведь уже пять лет под землей не работаю. Стало быть, раньше припас уголька, а сам про то ничего и не знал. Не беда, с углем крепче буду.
Наступило молчание. Вдали раздавались равномерные удары молота в шахте. На равнине жалобно завывал ветер, и, казалось, в беспросветном мраке кто-то стонет от голода и усталости. В жаровне испуганно металось пламя, и старик, стоя возле него, негромко заговорил, вспоминая прошлое. Ну понятно, не со вчерашнего дня он сам и его близкие жилы из себя тут вытягивали. В их роду все работали на Компанию угольных копей в Монсу со дня ее основания, а она ведь существует уже сто шесть лет. Его дед, Гильом Маэ, пятнадцатилетним парнишкой нашел в Рекильяре жирный уголь, там-то Компания и заложила свою первую, теперь уже заброшенную шахту - неподалеку от сахарного завода Фовеля. Всему краю известно, кто открыл этот пласт, - недаром же его назвали Гильомов пласт - по имени деда. Возчик не знал этого деда, - говорят, был рослый, сильный человек, умер своей смертью в шестьдесят лет. Отец, Никола Маэ, по прозвищу Рыжий, до сорока лет не дожил, погиб при проходке Ворейской шахты - произошел обвал, и отца прямо в лепешку сплюснуло; раздробила земля его кости, выпила кровь. Двое из его дядьев и три брата тоже там головы сложили. А сам он, Венсен Маэ, вышел оттуда цел и почти невредим, - только ноги плохо ходят. Не зря его считают счастливчиком. Так оно и шло. Что поделаешь, - надо кормиться, вот и работали в копях, добывали уголь. И отцы и дети - все углекопы. Теперь его сын, Туссен Маэ, и все внуки, и вся родня надрываются. А живут все вон там, в рабочем поселке. Сто шесть лет рубят уголь; после стариков - ребятишки идут, и все работают на одного хозяина. Каково, а? Многие ли господа могут так вот, начистоту, рассказать о прошлом своего рода?
- Да, вот кабы хлеб всегда был! - опять пробормотал Этьен.
- А я что говорю? Пока хлеб есть, жить можно.
Бессмертный умолк и устремил взгляд на поселок, где уже зажигались огоньки. На колокольне в Монсу пробило четыре часа. Холод усилился.
- А богатая она, ваша Компания? - опять заговорил Этьен.
Старик вздернул плечи, потом сгорбился, словно на него обрушились мешки золота.
- Уж это да! Может, и не такая богатая, как соседняя, Анзенская компания, но ворочает миллионами, право слово, миллионами. Деньгам счету нет... Девятнадцать шахт, из них в тринадцати идет работа: Воре, Виктуар, Кревкер, Миру, Сен-Тома, Мадлен, Фетри-Кантель и еще другие. Да шесть стволов для откачки и вентиляции. К примеру, Рекильяр... Десять тысяч рабочих. Разработки идут на землях шестидесяти семи коммун. Угля добывают по пяти тысяч тонн в сутки. Все шахты железная дорога соединяет. Да еще у Компании мастерские всякие, фабрики... Уж это да! Уж это да! Денег у нее уйма!
Послышался грохот вагонеток, прокатившихся по настилу, костлявая буланая лошадь насторожила уши. Клеть внизу, как видно, исправили и снова стали подавать на-гора пустую породу.
Собираясь двинуться в обратный путь, возчик перепрягал лошадь и ласково приговаривал:
- Смотри, лодырь ты эдакий, не приучайся болтать. Влетит тебе, если господин Энбо узнает, на что ты время тратишь!
Вглядываясь в темноту, Этьен задумчиво сказал:
- Так это чья шахта? Господина Энбо?
- Нет, господин Энбо только директор, - объяснил старик. - За плату работает, как и мы.
Нервным жестом Этьен указал на беспредельную темную ширь.
- А чье же это все? Кто тут хозяева?
На возчика в эту минуту напал такой кашель, что он не мог перевести дыхание. Наконец он сплюнул, вытер с губ черную пену и громко сказал, стараясь заглушить усилившийся вой ветра:
- Что говорите? Кто тут хозяева?.. А кто его знает. Люди.
Он протянул руку, словно указывал на некое неведомое и далекое место, где пребывают эти люди, на благо которых уже более столетия вытягивали из себя жилы многие поколения бедняков Маэ. В голосе старика слышался благоговейный страх, будто он говорил о каком-то неприступном святилище, где восседает, поджав под себя ноги, тучное божество, которому углекопы приносили в жертву свою плоть и кровь, но никогда его не видели.
