Марат Басыров - Печатная машина
Я бросился на колени и, собрав ладони лодочкой, подхватил с пола ее прохладное невесомое тельце.
— Что упало — то пропало, — улыбнулся сосед, когда я протянул ему сомкнутые ладони. — Дарю.
Жанка тоже была выдумщицей. Она рассказывала мне жуткие истории: например, про отрубленные пальцы космонавта. Он потерял их в тот самый момент, когда, захлопывая за собой ракетный люк, не успел убрать руку. Потом эти пальцы долго ползали по земле, дожидаясь возвращения хозяина, а когда он, наконец, вернулся, они нашли его и задушили.
— Как пальцы могли его задушить? — пытаясь казаться насмешливым, спросил я.
— Очень просто, — ответила Жанка. — Два пальца залезли в нос, пока остальные два зажимали рот.
И она вскинула руку к моему лицу, растопырив свои тонкие длинные пальцы. Что-то в этом было пугающее, честное слово, в этой вечно липкой от конфет ладони. Я гадал, зачем пальцам понадобилось убивать космонавта? Может быть, потому, что он не взял их в космос, и их душила обида? Но ведь это случилось не по его вине, и ему наверняка тоже не хватало их там, на космической орбите. Потом вдруг во мне что-то щелкнуло, и я сопоставил два этих похожих друг на друга слова. Я поменял их местами, и вот что получилось: их душила орбита, его орбита, и поэтому они испытывали космическую обиду. Додумавшись до такого, я побежал к Жанке поделиться догадкой. Вышел на площадку и позвонил в дверь.
— Ты дурак, — сказала она после моих взволнованных слов.
«Дать ей, что ли, в лоб?» — подумал я, сжимая кулаки.
Но Жанка была сметлива. Она тут же прочла в моих глазах угрозу.
— Хочешь, что-то тебе покажу? — заискивающим голосом, сбивая мой настрой, проговорила она. И, не дожидаясь ответа, пошла в комнату, бросив на ходу: — Пойдем.
Я поплелся за ней, чувствуя, как растворяется моя злость. В квартире, кроме нас, никого не было. Она села на диван, заправленный черным бархатным покрывалом, и подняла на меня глаза.
— Так ты хочешь? — повторила она.
— Что? — не понял я.
Ее губы дрогнули в еле заметной улыбке, она взялась за подол платья и медленно потянула его наверх. Показались трусики.
Минуту я смотрел на их белизну, потом, сглотнув, сказал:
— Покажи дальше.
Жанкины пальцы были похожи на пальцы космонавта. Я внутренне дрожал, как перед стартом.
— А ты? — выдохнула она. — Ты тоже мне покажешь?
— Да, — выговорил я, ничего не соображая. У меня перехватило дыхание. — Все, что хочешь.
Она помедлила, потом просунула палец за край белой ткани и оттянула ее.
Я смотрел, завороженный увиденным. Потом сделал шаг.
— Не трогай, — предупредила Жанка.
Я присел на корточки. Передо мной во всей беспощадности раскрылась нежно розовеющая плоть.
— Что? — мне почудилось, она говорит. Я приблизился почти вплотную.
— Ты дурак, — повторила она.
2. БАЛКОНЫ
У меня не было совести. Там, внутри меня, где она должна быть, я ощущал пустоту. У меня не было совести, потому что я не знал, что это такое.
Я стоял на подоконнике и, высунув голову наружу, курил в форточку. Затягивался и выпускал дым в темно-синее, усыпанное звездами, небо. Меня мало волновало отсутствие в себе этических категорий — гораздо больше заботило то, что я видел перед собой.
А видел я школьный двор, обнесенный металлическим забором: четырехэтажное здание из серого кирпича, футбольное поле с погнутыми воротами, заросли репейника и за всем этим — лесополосу, за которой раньше росла рожь, а теперь разросся целый микрорайон. Меня волновали многие вещи, но ни одна из них не подходила под понятие добра и зла. Сделав последнюю затяжку, я выстрелил бычком, прицелившись в крышу голубятни. С моего пятого этажа закинуть на нее хабарик — раз плюнуть. Она горела восемь раз, но ни разу по моей вине.
Окурок, не долетев, упал на землю. На балкон второго этажа вышел дядя Гриша. По обыкновению он был пьян. Держась руками за перила, он начать ссать. Что-то тихо пел, пошатываясь, ссал в штаны и плакал. Он стоял долго; моча, стекая, капала в траву. Потом так же тихо зашел в комнату.
Вдохнув напоследок ночного воздуха, я слез с подоконника и лег в постель.
Мне приснился мой двор…
Помню, во втором классе пришла новенькая девочка и ее посадили со мной за одну парту. Ей хватило дня, чтобы почувствовать себя в своей тарелке. Я же стал ее лакомым блюдом. На переменах она наваливалась на меня всем телом и кричала во весь голос: «Я зэнюсь на нем! Я на нем зэнюсь!» Это было настолько дико, что я не знал, что мне делать. Девочка была большая, как пятиклассница, с сильными руками и цепкими пальцами. Она сминала меня на стуле, как молочный пакет. Потом начинался урок, и я мучительно ждал перемены и молил, чтобы она не наступала вообще. Я согласен был просидеть так всю жизнь, трясясь от невозможности и безысходности, лишь бы экзекуция не повторялась. Я не мог ни убежать, ни дать ей отпор, я был настоящей жертвой детского насилия. Самым несчастным человеком в этой школе. После этого дня я сказал родителям, что больше не пойду в школу. На все их расспросы я отвечал одно: «Не пойду, не пойду». У меня случилась истерика, когда меня попытались наказать. Мне хотелось выброситься с балкона. Я до сих пор падаю, вспоминая те дни. Я ненавижу свою память…
Мы стояли ранним утром на балконе у Радика: я, Радик, Альбертик и Маодзедун. Родители Радика уехали в деревню. Всю ночь мы играли в карты и пили бражку, которую его отец бодяжил в большом металлическом бидоне. Я стоял с эмалированным ковшиком в руке и нес чепуху. Все ржали, только Мао был недоволен.
— Хорош, Серег, — канючил он. — Ты задерживаешь тару.
— Холос, Селег, — передразнил я его. — Ты заделживыишь талу.
Мао злился, но не мог ответить.
— Ты проиграл, — сказал я ему. — Ты плоиглал.
Пацаны снова заржали.
Я смотрел на этого пьяного узкоглазого черта. Как он вообще оказался здесь? Кто его сюда звал?
Было где-то часа четыре утра. Радик постоянно гасил наши голоса.
— Тихо вы, — сквозь слезы шипел он. — Меня родаки за яйца подвесят.
Все представляли подвешенного за яйца Радика, и смех снова сводил желудки.
Я отпил из ковшика и снова посмотрел на Мао.
— Тебя кто сюда звал?
— Ладик, — ответил тот.
— И где ты должен сейчас находиться?
Мы играли на спор: проигравший должен был перелезть на соседний балкон и просидеть там ровно час. Что он там будет делать, никого не волновало. Играли все, и вот этот хитрожопый китайский лидер, проиграв, теперь пытался задурить нам мозги.
— Пей быстлей, — твердил он мне, не выговаривая «р». — Мы талу ждем.
— Кто, бля, ждет? — поднимал я брови, в то время как Альбертик, обессиленный от смеха, присел на корточки. — Кто это «мы»? Ты, давай уже, Сунь Хуй Вчай, с вещами на выход.
Мао мялся. Ему было не смешно. Шутки для него кончились.
— И правда, Дзедун, че ты еще здесь делаешь? — переводя дух, спросил Альбертик.
Альбертик не я, с ним не поспоришь. Мао шагнул к перилам.
Соседний балкон стоял впритык — нужно было просто перекинуть ногу и перелезть. Делов было на семь копеек. Если бы проиграл я, давно бы уже сидел там без лишних слов.
— Смотрите! — Мао вдруг вытянул руку.
Что еще? — мы повернули головы туда, куда он показывал.
Через ряд от нашего с одного балкона на другой перелезала старуха. Она делала то же самое, что намеревался сделать Мао, только до земли было не пять, а четыре этажа.
Что ей было нужно на чужом балконе? В какую игру и кому она проиграла? Старуха уже почти перелезла, когда Мао внезапно вскрикнул.
Я видел, как она заваливается спиной в пустоту, как вскидывает к небесам ноги в приспущенных до икр толстых чулках, словно таким образом дико молила о пощаде и милосердии. Я хотел закрыть глаза или отвернуться, но не успел. Я проследил ее падение до самой земли, и ковшик, выпавший из моих рук, спародировал ее падение…
Наш балкон выходил во двор. Я гордился тем, что жил на последнем этаже и никто не мог плюнуть мне на макушку. Я смотрел сверху на соседа, поблескивающего лысиной на третьем, и думал, что как бы там ни было, а он — в моей власти. Облокотившись на перила, сосед делал вид, что спокойно курит, на самом же деле ему было не по себе. Пару раз он даже глянул наверх. Мои плевки пролетали далеко от него, на уважительном расстоянии, но ему все равно что-то мешало расслабиться.
Наконец, он снова задрал голову и обратился ко мне:
— Эй, сосед, ты не в меня часом целишь?
— Здрасьте, дядя Ген, — сказал я.
— Здорово, пострел, — ответил он…
Вован Малаховский жил на первом. У него вообще не было балкона. Оказавшись первый раз у меня, он обалдел.
— Екерный бабай! — горели его глаза. — Высотища!
Я снисходительно смотрел на него. Он был борцом и любому во дворе мог запросто навалять. Только не мне и только не сейчас.
