Чалам - Ночью на вокзале: сборник рассказов
Я вышел на берег, вытерся пайпанче и долго сидел, глядя вдаль. Когда я собрался уходить, уже совсем стемнело. Вокруг не было ни души, стояла полная тишина.
Я едва волочил ноги и вдруг на пороге винной лавки увидел Ганги. Она стояла, лениво потягиваясь. Узнав меня, хлопнула в ладоши и воскликнула:
— О господин брахман! Почему не заходишь?
Я нерешительно вошел в лавку. На Ганги было легкое белое сари. Поверх сари надета белая кофточка. Сквозь тонкую ткань просвечивала грудь.
Открывая в улыбке ровные белые зубы, она сказала:
— Ну что, выкупался и решил зайти? По тебе видно, что ты сегодня ничего не ел. У меня готов обед. Будешь есть? — спросила она.
Отрицательно качая головой, я пробормотал:
— Нет, не буду… Ты ешь сама… Я посижу немного…
— Не пойму, что это ты бормочешь… Ладно, посиди немного… Не бойся, посетители так поздно не заходят.
Ганги принесла тарелку с едой и начала есть. Я сидел и смотрел на нее.
Ганги, смеясь, сказала:
— Сколько раз ты отдавал мне свой рис! А у меня ничего не брал взамен. Нечаянно коснешься моей руки, так убегаешь, словно скорпион укусил. Послушай меня хоть сегодня… Ты голоден, я знаю. Здесь никого нет. Съешь один кусочек… Рыбу не хочешь — не надо. Ну отведай хоть подливки с луком… Вкусно…
Ее слова смутили меня. Ничего не ответив, я вышел, а вслед мне доносился звонкий смех Ганги.
На следующий день я пришел в дом, где должна была состояться пурнахути. Это было большое здание, на веранде — полно народу. Церемония уже началась. Перишастри читал молитвы. Хозяин дома опустил в сосуд с растительным маслом лист, затем со словом «сваха» бросил его в огонь.
Никто не обратил на меня никакого внимания. Я уселся на веранде, прислонившись к столбу. Рядом, изредка почесывая спину, сидел Вишванатха. Нарасимха повторял вслед за Перишастри молитву. Рамамурти и остальные молча сидели, прислонившись к стене.
Внезапно я увидел незнакомого смуглого человека с бородой, который находился рядом с ними. На вид ему можно было дать лет двадцать пять. На нем было розовое дхоти. Он сидел закрыв глаза.
Какое-то смутное подозрение закралось мне в душу. Стараясь отогнать его, я уставился в потолок.
Наконец церемония пурнахути закончилась. Начали раздавать подаяния. Вишванатха, Нарасимха, Рамамурти и другие складывали их в узелки.
— Рамешам… Скорей иди сюда… — крикнул Перишастри.
Незнакомец быстро встал и поспешил к Перишастри. Мои опасения оправдались. Вот он сел, опустив в тазик с водой ноги: должна была состояться падапракшалана[20].
Я не удержался и громко крикнул:
— Перишастри! Но ведь это несправедливо. Вы же всегда меня для этого звали…
Перишастри удивленно посмотрел на меня и оказал:
— Ты еще будешь мне объяснять, что справедливо, а что несправедливо… Ступай вон…
Я почувствовал, что бледнею. Не зная, что делать, я обратился к хозяину дома:
— О господин! Смилуйтесь надо мной! Почему он взял человека со стороны?
Хозяин недовольно посмотрел на Перишастри и спросил:
— В чем дело?
Перишастри перебил его:
— Не слушайте его, господин! Надо закончить падапракшалану, а то поздно будет…
Хозяин промолчал. Жена его взяла кувшин с водой и, помыв ноги Рамешама, брызнула несколько капель на свой лоб. Затем, как всегда, начались жертвоприношения. Рамешам получил рис, немного кунжута… одну рупию… Затем стали давать мрутьюнджаяданам. Внутри у меня все кипело. Я чувствовал свое бессилие и только и смог, что выкрикнуть:
— Разве это честно? Что я вам плохого сделал?
Но кричи, не кричи — делу не поможешь. Вот уже собраны рис, хлопок, железный гвоздь, рупия. Церемония мрутьюнджаяданам закончилась.
Я сел, прислонившись к столбу, подумал: «Ладно, что поделаешь… Хоть бы поесть дали…»
Рамешам аккуратно завязывал рис в узелок. Он, должно быть, видел, какой ненавистью и завистью горели мои глаза. Поэтому он старался не смотреть в мою сторону.
«И откуда ты только взялся на мою голову! — подумал я. — Неужели другого занятия не нашел, а ведь, похоже, грамотный».
Меж тем Перишастри заглянул на веранду и, увидев меня, заорал:
— Как! Ты еще здесь? А ну, убирайся отсюда!
Я еле выдавил из себя:
— Мне бы поесть хоть что-нибудь.
Он прямо взвился:
— Еще чего захотел! Немедленно убирайся!
— Но за что? Я ничего плохого вам не делал!
— Не пререкайся, ступай вон и чтобы я не видел тебя здесь больше!
Ища поддержки, я посмотрел на хозяина дома. Перехватив мой взгляд, Перишастри, обращаясь к нему, сказал:
— О господин! Вы должны слушать меня. У вас ведь нет опыта в подобных делах. Свяжешься с такими, так потом хлопот не оберешься.
Хозяин согласно кивнул головой и вошел в дом.
Вытряхнув пайпанче, я накинул его на плечи.
— Ах, так… Ты что же, Перишастри, считаешь, что, если ты лишил брахмана куска хлеба, это тебе сойдет? Берегись! Ты взял грех на душу, и ты, и твои дети за это поплатятся, — сказал я и вышел на улицу.
— Твое брахманство сгорело в тот миг, когда ты ночью переступил порог винной лавки… И ты еще смеешь о чем-то говорить! Пошел вон!.. — кричал мне вдогонку Перишастри.
Я вышел на дорогу, нагретую, как сковородка на горящей плите. Невыносимо палило солнце. Ветра не было. Желудок мой ныл от голода. Сворачивая, я вдруг почувствовал пронзительную боль: что-то острое впилось мне в подошву. Я одной рукой оперся о стену, другой вытащил из ступни старый, ржавый гвоздь; кровь брызнула фонтаном. Машинально зажав в руке гвоздь, хромая, я еле дошел до ступенек храма и рухнул на землю.
* * *Вечером, проснувшись, я почувствовал, что тело мое горит как в огне.
Вспомнив, что возле станции есть аптека, я направился туда. Я еле волочил ноги, временами жгучая боль пронзала тело.
Я остановился на пороге аптеки и заглянул внутрь. В кресле за столом неподвижно, как статуя, сидел старик. Увидев меня, он даже не пошевелился.
Я поздоровался и сказал:
— О господин доктор! Я проколол ногу гвоздем. Старым, ржавым гвоздем…
Он задвигался в кресле и поправил очки в черной оправе, съехавшие на нос.
— Проколол гвоздем? Да еще ржавым? Ай-ай, это очень опасно… — сказал тихо. Затем он крикнул:
— Эй, внучка! Принеси-ка сюда немного теплой воды да поскорее!
Он повернулся ко мне, разворачивая пакетик с каким-то лекарством, бормотал:
— Ах, какая беда! Это очень опасно. Ржавый гвоздь!.. Так можно и без ноги остаться.
Внучка принесла воду. Взяв стакан, он проглотил лекарство и, запив водой, вытер рот. А я-то думал, что это лекарство для меня.
Старик закрыл на несколько секунд глаза, а открыв их, удивился:
— Вы еще здесь? Проткнуть ногу старым гвоздем — это очень опасно. Разве я не сказал вам, что может быть заражение крови? Сначала будет жар, затем нога опухнет…
Он хотел добавить еще что-то, но снова вошла внучка и сказала:
— Успокойтесь, дедушка! А вы уходите, — обратилась она ко мне, — аптекой заведует мой отец, а его нет в городе.
Я долго сидел около храма. Вдруг среди прохожих увидел Рамешама. Я подошел к нему и схватил за плечо. Тот остановился.
Я торжественно обратился к нему:
— Рамешам, ты еще молод. Ты совсем не знаешь этих обрядов. На твою беду Перишастри вовлек тебя в это занятие. Этим делом не занимается тот, кто желает покоя и счастья. Посмотри на меня. Лет семь-восемь назад я был моложе и свежее тебя, а теперь взгляни, во что я превратился! Того, кто совершает эти обряды, на каждом шагу подстерегают несчастья и смерть. Мы попадаем во власть Шани и Мрутьюву. Низменные желания овладевают нами… Все пороки осаждают нас…
Юноша пытался уйти, но я не отпускал его.
— Глаза померкнут, станут как стекляшки. Ты потеряешь власть над собой. Ты будешь вести себя так, как это будет угодно богу злосчастия, не будешь знать заранее, что скажешь и что сделаешь. Ты погибнешь…
Он перебил меня:
— Но я молюсь утром, днем, вечером… Молитвы охраняют меня…
— Ты не знаешь Шани и Мрутьюву, — закричал я. — Твои молитвы бессильны, они не помогут тебе. Кроме того, ты взял грех на душу: ты лишил меня куска хлеба. Ты повинен в том, что я оказался на улице и вот уже два дня ничего не ел.
Он растерянно молчал.
— У тебя есть кто-нибудь из близких? — спросил я.
— Да. Есть младший брат. Он учится, и я должен каждый месяц посылать ему деньги.
— О! И эти деньги ты намерен посылать? Думаешь, что он сможет спокойно учиться и счастливо жить? Ты и на него навлечешь беду!
На глазах у него появились слезы, губы дрожали. А я кричал хриплым голосом:
— Брат твой станет черствым, бессердечным. Вот увидишь, он погрязнет в пороках и станет никчемным человеком. Ты знаешь, что у меня во всем мире нет ни одной родной души? Берегись! У тех, кто собирает эти подаяния, ничего и никого не остается.
