Марсель Прево - Куколка (сборник)
– Я восхищался вами, меня тянуло к вам, но на самом деле я никогда не дал бы вам почувствовать этого.
– Значит, конечно виновата я. Как я решилась? Теперь мне это кажется прямо невероятным. Нужно было дойти до такого сумбура в мыслях, до которого меня довел разговор об отце… и потом то, что вы предложили мне выйти замуж… Но это непоправимо, и я не уклоняюсь от ответственности. Когда я осталась одна после тех минут безумия, я решила принадлежать вам без всяких условий. Ведь не предполагаете же вы, чтобы я хоть на мгновение могла подумать о замужестве? Жизнь слишком хорошо познакомила меня с социальными условиями. Я решилась довериться вашей порядочности: вы устроили бы мою жизнь по своему желанию.
– Генриетта! – воскликнул де Герсель, целуя ее руку.
Она не отнимала ее.
– Только, – начала она снова, – как ни считала я себя знакомой с действительной жизнью и любовью, но, поверьте, мне даже в голову не приходило, что я не буду для вас единственной любовью, единственной женщиной! Вы понимаете? Я боялась света, вашего аристократического снобизма, эрцгерцогов – чего хотите, но только не других женщин. Это абсурд. В вашем возрасте привычки и темперамент не меняются, когда до сих пор не было никаких других законов, кроме собственных капризов. Маленькое вчерашнее происшествие вернуло меня к действительности. Не пытайтесь переубедить меня: вы можете обмануть самого себя, но меня вы не обманете. Ну, будьте же достойны себя, будьте искренни! Никакая женщина в мире не могла бы удержать вас. Теперь уже слишком поздно для этого. Вас притягивает к женщине то неизвестное, что может открыться вам в обладании ею. И то, что сегодня притягивает вас во мне, завтра будет вас притягивать в другой – именно потому, что я принадлежала бы вам.
Их руки были соединены, их взоры более не отрывались друг от друга. В глазах девушки Герсель читал странную нежность, которой никогда не видал в глазах ни одной женщины, нежность, лишенную вожделения. То, что она говорила ему, огорчало его, но в то же время не возмущало, не раздражало, как обычно раздражало женское сопротивление. Что-то говорило в нем: «Иметь сердце, такое редкое и верное, как у этого ребенка, и обладать любимым существом – разве это не больше, чем счастье, разве это не больше, чем величайшее наслаждение?». Но он хорошо чувствовал, что Генриетта права и что он никогда не познает этого счастья.
Он снова попробовал уговорить ее, но действуя не на чувства, так как угадывал, что они подавлены, а стараясь пробудить в ней жажду жертвы, которая у женщин сильнее вожделения:
– Если я и не сейчас же выздоровлю, стану лучше, благодаря вам, вы все-таки хорошо чувствуете, что ваше влияние будет для меня благотворным. Может быть, я и не буду совершенно безупречным; может быть, вам придется страдать, но в том возрасте, в котором я нахожусь, каждый прошедший день приближает меня к старости и будет помогать вам сделать меня достойным вас.
Генриетта улыбнулась и отняла свою руку.
– Зачем вы искушаете меня? Вы уже не искренни! Вы отлично знаете, что, несмотря на свой возраст, вы все еще молоды, что вы ко времени моей первой седины все еще будете иметь успех у женщин. Я слишком буду страдать, видите ли, я буду страдать до такой степени, что пойду по дороге этого бедного Бургена, потому что не очень-то дорожу жизнью. И все мои страдания послужат только тому, что вы станете ненавидеть меня в душе; весь этот пыл нежности, который мое присутствие пока еще возбуждает в вас, скоро улетучится – с того самого момента, когда я стану препятствием и укором вашему поведению. Я не настаиваю; у меня отвращение к фразам и громким словам. Все то, что я говорю вам, – сама очевидность, и вы думаете так же, как и я. – Она помолчала, а потом, очень серьезно сказала:
– и все-таки, если вы прикажете мне, я сдержу свое слово: я буду ваша!
Герсель повторил пораженный изумлением:
– Вы… будете моей?
– Да! Я долго думала об этом. Не ваша вина, что я не осталась только вашим управляющим; вы никогда не вызвали бы меня на это, эта сдержанность составляет часть вашего странного кодекса чести. Не ваша ошибка, что я имела глупость вообразить, будто ради меня вы измените свои привычки. Помните ли вы, что я сказала вам в библиотеке: «Я буду вашей, если вы все еще захотите этого!» Вы не нарушили никакого обязательства; значит, мое остается в силе. Я опять говорю вам: «Я буду вашей, если только вы этого хотите. Подождите! – сказала она, снова делая обеими руками привычный ей жест защиты, – дайте мне сказать вам… Я умоляю вас пощадить меня, вернуть мне мое слово. Сделайте это не только для того, чтобы любовь, которую мы почувствовали друг к другу, не обесценилась, чтобы воспоминание о том вечере, когда я доверилась вам, когда вы сжали меня в своих объятиях, когда я была счастлива мыслью, что вы все принадлежите мне, не стало для нас ненавистным… Я не полюблю теперь уже никого, клянусь вам. Даже если я выйду замуж, что теперь очень возможно, я никогда не смогу питать к мужу такого беззаветного, полного чувства, какое было у меня к вам с юности, да и навсегда останется у меня в душе. И мне кажется, что если вы пощадите меня, то это возвысит вас, или скорее (не сердитесь, что я говорю с вами откровенно) – сделает вас лучше. Не имея возможности дать вам достаточные доказательства, я убеждена, что ваша жизнь – я имею в виду жизнь с женщинами – уродлива, отвратительна. Ну, и вот по крайней мере хоть один раз вы противостанете своим желаниям, и это, быть может, станет началом того обновления, которого вы жаждете теперь, причиной которого вы хотите сделать меня. И я буду гораздо лучше, поверьте, если не стану вашей возлюбленной после стольких других. А потом… в этом есть немного эгоизма… я уверена, что так я останусь более яркой, более живой в вашей душе, чем все прочие ваши возлюбленные… Я больше ничего не скажу вам… Я ни на минуту не сомневаюсь в вашем ответе.
Генриетта встала, подошла к графу, посмотрела на него. Он ничего не сказал, не шевельнулся, но она угадала, что за неподвижностью его взгляда дрожат слезы, сдерживаемые горделивой волей.
Ее всю потрясло это. Быстрым и как бы материнским движением она взяла в руки голову графа и, слегка прикоснувшись губами к его волосам, тихо сказала:
– Так будет лучше… да, так будет лучше для нас обоих. Не сердитесь на меня!
Некоторое время она оставалась склоненной к нему. Когда она выпрямилась, то ее взоры встретились с глазами Герселя; она поняла, что он согласен, и промолвила:
– Благодарю!
– Мы сумасшедшие, – тихо сказал граф. – Мы жертвуем реальностью ради химер. Нет истины вне любви, когда любишь друг друга – вне единения, вне того, чтобы все забыть в этом единении. Ведь если и страдаешь потом, то все же хоть мгновенье жил, все же остальное – не жизнь…
Она сказала: «Нет, нет», покачивая головой.
– Вы выйдете замуж за Мишеля Бургена? – спросил Герсель после некоторого молчания.
– Если он выживет, – ответила она, – я думаю, что так следует поступить. Я буду говорить с ним так же искренне, как и с вами. Я не скажу ему, что люблю вас, потому что это только наш секрет, нас обоих, но я скажу, что не люблю его, и он поступит так, как захочет.
Герсель встал, охваченный внезапной ревностью, и воскликнул:
– Ему-то не о чем будет беспокоиться, у него будете вы… О, нет!.. сто раз нет!..
Он хотел схватить Генриетту, прижать к себе, победить ласками ее волю… Она высвободилась без всякой резкости:
– Жан!.. Вы обещали!
– О, – закричал он в отчаянии, – вы стали бесчувственной!
– Это правда. У меня больше нет волнения, что-то умерло во мне после того удара, который я получила вчера. Но я вас очень люблю. Дайте мне сказать вам «прощай» – и уже никогда мы не будем более говорить о том, что было у нас в эти дни…
Герсель укрылся в ее объятье, которое она простирала к нему, но укрылся, как ребенок. Женщина – вся прибежище. В последний раз он обнял Генриетту. Она прижала его к себе; но он понял, что она говорила правду, что в ее чувствах уже не было напряженности. Когда он поднял лоб, то почувствовал влагу ее слез. Она вытирала глаза.
Долгое время они молчали.
И вдруг Генриетта, обернувшись к нему, нежно сказала:
– Хотите, пойдемте вместе, узнаем, что с этим несчастным?
Глава 9
После более чем шестимесячного отсутствия, проведенного в крейсировании на эрцгерцогской яхте и на охотах за красным зверем в Индии – все в августейшем обществе – Жан де Герсель вернулся в Париж и начал снова свое обычное времяпровождение. Деятельность его как спортсмена и светского человека нисколько не изменилась. Он все еще считался в числе тех, кого в Париже наполовину презрительно, наполовину завистливо называют «соблазнителем». Ни благосклонное, ни злобное любопытство не может пока еще найти в его фигуре или в манерах малейший знак усталости или старения, и если кое-что изменилось или изменится в нем, то об этом знает только он один. Да, он знает, потому что следит за собой.
