Марсель Прево - Куколка (сборник)
Немного не доезжая до дороги, которая сворачивая в Фуршеттери, вела в Тейльи, Герсель обогнал красную каретку, в которой узнал автомобиль доктора Мутье из Ненга.
– Месье заметил, что доктор со своего автомобиля делал нам знак остановиться? – спросил механик, сидевший рядом с графом.
Герсель не ответил и продолжал пожирать белеющую дорогу, бегущую между сосновым и березовыми лесами. Конечно, его внимательный ко всему происходящему на дороге взор видел совершенно ясно, как предупрежденный сиреной доктор снизил скорость, обернулся, узнал машину графа и сделал ему левой рукой знак остановиться… Но граф даже ни на минуту не почувствовал малейшего желания замедлить движение – вся его воля была обращена на единственный предмет: приехать, скорее приехать… Вот он уже подъезжает к парку Фуршеттери, с уверенностью несется по извилистой тропинке, заставляя сосновые иглы трубой взлетать от вихря колес… Огород… дом… сторожка… Тормоз и рычаги смиряют катящуюся массу, и она останавливается перед домом управляющего – между конюшнями и замком. Шестичасовое солнце золотило едва распустившиеся глицинии, окружавшие хорошенький павильон в стиле Людовика XIII, в двух этажах которого более тридцати лет жили Дерэмы. Четыре ступеньки лестницы вели в четырехугольную прихожую: Герсель, серый от пыли, в два шага влетел в вестибюль и, даже не постучавшись, вошел в столовую. Обычно госпожа Дерэм работала в этой комнате, простой деревенской столовой, оклеенной светлыми обоями, уставленной лакированной ореховой мебелью, с плетеным ковром на земле, со станком для плетения кружев, рабочей корзинкой, стулом около окна и большим букетом из цветущих ветвей боярышника. Однако на этот раз комната оказалась пустой.
Герсель позвал: «Мадам Дерэм!» Но вошла Генриетта.
Она была одета словно для выхода, с наколкой из черного крепа в волосах. Ее лицо было расстроено и измучено слезами, но сама она была спокойна. Только легкая дрожь передернула ее при виде графа. Она сейчас же овладела собой, тогда как он почувствовал, что меняется в лице: привыкший читать душу женщин в их глазах, в их фигуре, в положении их тела, он сейчас же узнал, что Генриетта освободилась от влияния, и побледнел от страстного желания снова овладеть ею, и от безумного страха потерять ее. Но он понимал, что при малейшем слове, при малейшем движении, намекающем на его права над нею, Генриетта возмутится, а потому только сказал:
– Вы не откажетесь выслушать меня?
– Нет, – ответила она, не приближаясь к нему, и это недоверие больно укололо графа. – Я довольна, что вы приехали: я вас отчасти ожидала… Мне самой надо объясниться: то, что вы прочли, было написано в минуты горячки, а теперь у меня больше хладнокровия, я более уверена в своих чувствах… Только… я собиралась выйти… Вы застаете меня очень взволнованной… Вы знаете почему?
– Но…
– О, дело вовсе не касается нас. Сегодня утром случилась ужасная вещь. Бедный Бурген бросился в пруд Тейльи… Да, сознательно, этим утром, на заре… Ваш сторож Денис, который к счастью шнырял по соседству, вытащил его, и его принесли домой. Он жив, но он в бреду, у него температура сорок градусов, опасаются воспаления мозга. Я чувствую себя причастной к этому несчастью. Мама уже в Тейльи. Я не могу больше усидеть на месте и иду к ней…
Пока она говорила, Герсель чувствовал, как все глубже и глубже его пронизывает холодная уверенность в разрыве, смерти чего-то между Генриеттой и им, какой-то непоправимости… Приключение с Бургеном интересовало его очень мало, но он видел в этом случае новое злоумышление судьбы против него.
– Я обогнал, по дороге сюда, автомобильную каретку доктора Мутье, который очевидно направлялся в Тейльи. Таким образом, в этот момент решается судьба Мишеля Бургена: ни вы, ни я ничего не можем сделать здесь. Парень, которого вы никогда не обнадеживали, пытается на романтическое самоубийство, чтобы заставить вас смилостивиться, и вы не ответственны за это. Я прошу вас, Генриетта, выслушайте меня! Теперь здесь уж нет ни хозяина, ни управляющего, мы одни. Я все бросил, когда получил ваше письмо, и пролетел двести километров с сумасшедшей скоростью, чтобы; поговорить с вами. Не отказывайте мне!
Генриетта подумала, затем произнесла:
– Это верно, что там я не нужна, и вы правы: нам нужно объясниться. Я слушаю вас. Сядем здесь, хотите?
Она была совершенно спокойна, садясь против графа с той же стороны круглого стола, уставленного боярышником. И на этот раз она опять внушила графу необходимость быть искренним, сказать всю правду, тогда как со всеми другими противниками женского пола он всегда забавлялся состязанием в хитрости. Или, может быть, своим столь изощренным чутьем к женщине он угадал, что искренность будет здесь лучшей дипломатией: темно-синие глаза Генриетты пытливо смотрели на него с меланхолическим ясновидением.
– Я приехал извиниться перед вами, – сказал он. – К тому, что я сделал, у вас не может быть более отвращения, чем у меня самого. Но до сих пор я постоянно вел дурную жизнь, и, поверьте, не так легко отказаться от нее. Только вы могли бы помочь мне в этом… не покидайте меня! Если вы откажете мне в своей поддержке, то я так и буду до конца убивать время и силы на то, что не имеет и тени любви.
Он и на самом деле думал то, что говорил, и думал не в первый раз: сколько раз он убегал из Парижа с отравленным вкусом тления, которым плоды сладострастия, словно смерть, пропитывают небо. Только на этот раз отвращение было еще сильнее, желание оздоровления еще повелительнее.
Генриетта не отвечала, а лишь внимательно глядела на него.
– О, – воскликнул он, – вы не верите мне!
– Да нет же, верю… только… могу я быть искренней?
– Да, говорите.
– Ну, так вот: тот ужас, который вы испытываете перед вашей теперешней жизнью, представляет собою, я знаю это, только одну из форм вашего вожделения. Не отрицайте! Я уверена в этом. О, вы очень искренни… Достаточно только посмотреть на вас – на вас, такого сильного, полного самообладания… вы теперь взволнованы, дрожите от возбуждения. Вы готовы с удовольствием пожертвовать мне всеми обычными развлечениями… Но я буду для вас тоже развлечением, таким же, как и другие, может быть, только несколько более новым, несколько более редким. Но очень скоро вы почувствуете необходимость развлечься от меня, и доказательством служит то, что уже было. Отвечайте! Разве я не права?
В то время, когда она говорила это, Герсель смотрел на движение ее губ, и снова ему безумно хотелось прижать ее к себе, чувствовать ее влюбленной и нежной, быть для нее единственным желанием и радостью. На вопрос, который она задала ему, он ответил:
– То, что вы говорите, совершенно разумно: весьма правдоподобно, что человек, никогда не соблюдавший верности, и не будет соблюдать ее. В то же время возможно и обратное; такие случаи бывали: развратник в один прекрасный день оказывался подчиненным и порабощенным какой-нибудь женщиной. Но в чем я уверен, так это в том, что ни одна женщина не могла бы мне внушить такое желание верности и постоянства, как вы, Генриетта. Заклинаю вас, имейте хоть немного веры, немного смелости! Вы говорили мне, что любите меня, что думаете обо мне с самого детства. Когда я четыре дня тому назад уехал в Париж, то думал о вас со страстью, но, в конце концов, это было только опьянение вашей молодостью и прелестью… Я мог продолжать вести дурную жизнь, принимать женщину, которой в моем сердце нет места, которая для меня является только мимолетной бабочкой и не более того. Но меня словно ураганом подхватило, когда вы узнали об этом, когда это отдалило нас друг от друга. И тогда я понял, насколько вы необходимы мне. Генриетта, вы хорошо чувствуете, что я думаю то, что говорю. Верьте мне!.. Не отталкивайте меня!.. Мы будем так счастливы… даже более счастливы, чем, если бы между нами не произошло этой размолвки. Раз вы любите меня, то позвольте любить вас. Без этого не стоит жить… Вы, такая прямая, справедливая, честная, неужели вы откажетесь от любви только из-за оскорбленной гордости или уж и не знаю какой-то боязни страдания, жертвы?
Он встал, желая обнять Генриетту. Она инстинктивно отклонилась, с легким жестом защиты, и пробормотала:
– Как вы умеете говорить с женщинами! Это меня и трогает, и огорчает. Да, вы думаете то, что говорите. Но сколько раз вы уж должны были думать подобные вещи и говорить их так же умело!.. Я огорчаю вас?
– Очень!
– Простите меня! – она взяла графа за руку. – Я тоже очень опечалена. Было бы во сто раз лучше, если бы между нами ничего не изменилось, если бы я могла быть вашей служащей, и только. Вы скажете мне, что не ваша вина, если роли переменились, и что я сделала первые шага. Это правда. Я достаточно обвиняю себя в этом. Если бы я не сделала безумства, открыв вам свою любовь, то мы не дошли бы до того, до чего дошли теперь. Ведь вы никогда не вызвали бы меня на это?
