Софрон Данилов - Огонь
— А ну притихни! — зло сказал Нартахов.
Полицай удивлённо замер и спросил напряжённо:
— Кто тут?
— Я, — ответил Семён.
— Кто ты?
Семён мог назваться кем угодно, но сказал твёрдо:
— Сержант Нартахов.
Павло затих, тяжело соображая, откуда здесь мог взяться советский сержант, и прикидывая, как себя вести.
— А ты кто? — спросил Нартахов испытующе.
— Человек, — неопределённо ответил Стецко и снова замолчал, выжидая.
— Нет, ты не человек, ты фашистский полицай.
Стецко хотел что-то ответить, но вдруг понимающе встрепенулся.
— Да это же подвал в сарае дядьки Омельяна, — осмысленным и даже обрадованным голосом сказал он, видимо вспомнив случившееся с ним вчера. — Правильно я говорю?
— А это, парень, тебя не касается. Лежи, где тебя положили.
— Напрасно ты так со мной разговариваешь. Меня многое касается… Так, значит, это тебя дядька Омельян прячет?
Нартахов промолчал.
— Ну, вот что, — резко, с нагловатым нахрапом начал Стецко, — развяжи меня. И мы вместе пойдём в комендатуру. Там я поручусь за тебя, и тебя не тронут. Война для тебя кончится. Давай, давай, шевелись.
— Слишком дёшево хочешь купить, — Нартахов демонстративно сплюнул.
— А что ты ещё хочешь? — не сразу понял издёвку Стецко. И разом взорвался: — Да понимаешь ли ты, дурья голова, где мы находимся? Да я сейчас крикну, и сюда немцы со всей деревни сбегутся. Чуешь, чем это для тебя обернётся?
— Не крикнешь, — успокоил полицая Нартахов.
— Это ещё почему? — не понял Стецко.
— А потому… Хоть ты сейчас и с перепою, а всё ж должен понять, что это будет твой последний крик. Пока бегут сюда, я в тебя успею всю обойму разрядить, — Нартахов похлопал ладонью по ложе винтовки. — Ты, думаю, догадываешься, что мне терять нечего.
Стецко понял, что с ним не шутят, и перешёл на примиряющий тон:
— Сейчас утро или вечер?
— Нам с тобой всё равно, — ответил Нартахов и мысленно обругал себя за это «нам с тобой», словно нечаянно прикоснулся к чему-то нечистому.
— Тебе-то, может, и всё равно, да не мне. Я в двенадцать дня должен быть в комендатуре. Раз ты человек военный, сам знаешь, чем это грозит. Да и тебе тоже от этого будет плохо. Меня же искать начнут. И найдут. Так что лучше развяжи, и мы с тобой сможем договориться.
— Не договоримся.
— Не захочешь идти в комендатуру, пойдёшь куда угодно. Я даже сам тебя отведу, куда ты хочешь. Со мной ведь будет безопасно, — продолжал убеждать Павло.
Нартахов молчал. Замолчал и Стецко. Какое-то время он лежал молча, без движения, но вдруг с остервенением выгнулся и забился, как большая рыбина, выброшенная на песок. Нартахову даже показалось, что путы на ногах полицая начали слабеть, и он ткнул Стецко прикладом винтовки.
— Хватит колотиться. Не то ударю по голове, и тогда затихнешь надолго.
Стецко ойкнул от боли, потом изловчился и сел, привалившись спиной к стене. Глаза его были полузакрыты, на лбу выступили крупные капли пота. Никогда ещё вот так близко и спокойно не рассматривал Нартахов лицо смертельного врага. Лицо молодое, крупное и даже могло бы показаться привлекательным, если бы это не было лицо изменника родины и не портил лица косой, уходящий к виску ножевой шрам.
Когда-то Нартахову казалось, что фашисты совсем и на людей не похожи, а скорее, на племя абаасы, населяющее нижний тёмный мир. Но так он думал ещё совсем мальчишкой, задолго до отправки на фронт. Потом ему пришлось повидать немало живых и мёртвых врагов, но, впервые столкнувшись с ними, он долго никак внутренне не мог согласиться, что похожи они на обычных людей. Как можно быть похожим на человека и одновременно жечь, грабить, убивать?
А вот теперь перед ним сидел совсем молодой парень. И не немец даже, а украинец. Брат прекрасной девушки Леси, племянник доброго дядьки Омельяна. А всё равно враг. Смертельный враг.
Полицай, чуть передохнув, открыл глаза и принялся за Нартахова с другой стороны:
— Ты кто по национальности?
— Якут.
— Вон ты откуда прибыл. Издалека. Тебя ведь коммунисты силой пригнали сюда.
— Не силой. Я был призван в армию.
— Значит, всё равно силой.
— Не силой. Я бы и добровольно пошёл на фронт.
— Тебе нравится воевать?
— Нравится — не нравится, а надо.
— Да зачем тебе надо?
— Защитить Родину и Советскую власть.
— Ты, как попугай, повторяешь слова комиссаров. Здесь Украина, понимаешь, а не Якутия. Здесь моя родина.
Нартахову начал надоедать весь этот разговор. Он посмотрел наверх, откуда пробивался свет, пытаясь определить время. Сколько же это он спал? Сюда, в сарай, он пришёл под утро. Нартахов чувствовал себя крепко отдохнувшим. Так что сейчас, скорее всего, вечер, но и вполне может быть утро следующего дня.
— У тебя нет родины. И ты не украинец.
— А кто же я? — удивился Павло.
— Ты полицай.
— И полицай имеет национальность.
— Плохой человек не имеет национальности, — убеждённо ответил Нартахов. — Национальность не может быть плохой, а человек может. Плохой человек только испачкать своих соплеменников может.
Павло кольнул Нартахова злыми глазами, но промолчал.
Сколько ни вслушивался Нартахов, но наверху было тихо, и эта деревенская тишина казалась мирной и звала наверх, к солнечному свету. Иногда казалось, что немцы оставили деревню, и думалось, что вот-вот придёт Леся или Омельян. Но ни Леся, ни Омельян не приходили, и Семён понимал, что тишина обманчива. Говорить больше с Павло не хотелось, да и не о чем было с ним говорить, обоим было ясно, кто чем дышит, и от долгого, томительного ожидания Нартахов стал подрёмывать. Изредка поглядывая на полицая, Семён примечал, что и тот тоже дремлет или, по крайней мере, очень искусно делает вид, что его морит сон.
Проснулся Нартахов разом от какой-то внутренней, неясной ещё тревоги и вдруг увидел, что Павло почему-то переменил положение и лежит теперь ногами к нему и эти ноги медленно сгибаются, словно готовятся нанести удар. И внезапно ноги, словно разжалась стальная пружина, рванулись к его голове, и Нартахов, защищаясь, дёрнулся в сторону, и это спасло ему жизнь. Попади полицай своими тяжёлыми сапогами, подбитыми стальными подковками, ему по голове, самое малое бы — выбил из сознания. Сапоги ударили в грудь, у Нартахова потемнело в глазах, перехватило дыхание, и тут же он почувствовал, как на него наваливается рычащий человек, тянется зубами к его горлу.
— Больной, укол!
Начинался новый больничный день. Прошло совсем немного времени, как привезли Нартахова сюда, а он почти привык к больничным порядкам, но никак не мог привыкнуть к безликому и равнодушному обращению «больной».
Когда Нартахов шёл к умывальнику, ему встретилась санитарка Полина с полным тазом воды в руках.
— Семён Максимович, кто вас поднял?
— Ой, Полина Сидоровна, спасибо вам, что не называете меня больным. Со всех сторон только и слышно: «больной, больной». Наслушаешься и поверишь этому. А меня никто не поднимал. Я сам встал.
— Нельзя вам этого делать. Вот когда врач разрешит…
— Да я хорошо себя чувствую.
— Всё равно нельзя. Идите-ка на своё место, пока вас медсестра не увидела.
— Да я уже раз вставал, — заговорщицки сообщил Нартахов.
— Да я уже знаю. Заглянула под утро к вам под кровать в утку, а там пусто.
Нартахов подмигнул и зашаркал к своей кровати.
Завтрак Семён Максимович съел с удовольствием, и это ещё раз подтвердило, что дело пошло на поправку. И потому ему всё нравилось в это утро.
Приход своего лечащего врача Сарданы Степановны он встретил улыбкой. И вызвал ответную улыбку Черовой. Нартахову всё сегодня нравилось в молодом враче. И стройная, как зелёный хвощ, фигурка, напоминающая статуэтки старых мастеров, и волнистые, стриженные под мальчика волосы, и нежно очерченное лицо с распахнутыми глазами. И вся она казалась какой-то светлой, чистой, словно только что выкупалась в холодных струях прозрачной горной речки.
«Какие всё же прекрасные люди рождаются под солнцем!» — мысленно восхитился Нартахов. И посетовал на местных художников, которые почему-то любят изображать якутов утрированно скуластыми, с узкими глазами. Даже героиню олонхо Туйарыма-Куо, о которой сказано, что тело её белеет сквозь одежду, кости просвечивают сквозь тело, так она светла, чиста и нежна, художники исхитрились изобразить непомерно крупной, присядистой квашонкой. Вот какой должна быть Туйарыма-Куо. И выдумывать ничего не надо.
— А в нашем доме даже посветлело.
— Отчего это? — Сардана Степановна посмотрела на выключенную лампочку.
— От вашей улыбки.
— Хочется мне на вас рассердиться, да у меня не получается.
— А вы не жалейте об этом.
Сардана Степановна осмотрела Нартахова и сказала успокаивающе:
— А у вас дела обстоят значительно лучше, чем мы думали вначале. Это я так считаю и невропатолог подтверждает. — Заметив обрадованное движение Нартахова, врач поспешила добавить: — Но о выписке говорить рано. Надо понаблюдаться ещё несколько дней. Неужели вам у нас так плохо?
