Патрик Модиано - Ночная трава

— С тяжелыми веками?

— Да…

Похоже, она все еще переживала тот сон. Но я не беспокоился по этому поводу. Со мной часто бывало нечто подобное: порой сон — чаще кошмар, — который видел накануне ночью, весь день тянется за тобой. Он мешается с самыми обычными действиями, и пусть сидишь ты с друзьями на террасе кафе, и ярко светит солнце — он все равно здесь, липнет клочьями к твоей жизни или звучит как эхо, как помехи в эфире, от которых никак не избавиться. Иногда такое бывает, когда недосыпаешь. Я хотел сказать ей все это, чтоб приободрить. Мы уже дошли до церкви Святого Юлиана Бедного. Перед дверьми американской библиотеки были расставлены скамейки и стулья, как на террасе кафе, и человек десять сидело на них, слушая джаз, звучавший изнутри.

— Надо нам к ним подсесть, — сказал я, — тогда ты забудешь свой дурной сон.

— Ты думаешь?

Но мы пошли дальше, не помню, какой дорогой. Помню тихие проспекты со сводами из древесных крон, редкий свет в окнах домов и Бельфорского льва, несущего караул, глядя на юг. Она наконец вышла из того сна. Мы сидели на ступенях лестницы, круто ведущей на улицу Од. Я слышал, как где-то течет вода. Она склонилась ко мне, ее лицо было совсем близко:

— Не обращай внимания на то, что я сейчас наговорила… Ничего не изменилось… Все точно так, как было прежде…

Летняя ночь, плеск воды или невидимого фонтана, эти ступени, выдолбленные в высокой стене, откуда видны верхушки деревьев… Кругом было спокойно, и я был уверен, что для нас есть дороги в будущее.

Редко когда снова заходишь в южные кварталы. Так постепенно они стали жить только в воображении, вплоть до того, что удивляешься, когда встречаешь названия вроде Томб-Исуар, Гласьер, Монсури, замок королевы Бланш в реальности, на картах настоящего Парижа. Я никогда не возвращался на улицу Од. Только в снах. И там я вижу ее в разные времена года. Из окон моей старой комнаты она вся покрыта снегом, но если подниматься на нее по лестнице, с проспекта, то всегда будет лето.

А вот по набережной Генриха IV я часто проезжал на машине, когда ехал на Лионский вокзал. И всякий раз у меня что-то шевелилось внутри, как будто беспокойство. Как-то раз, взяв такси на выходе из вокзала, я попросил шофера остановиться у дома 46-бис, будто чтобы забрать кое-кого по пути. Я пристально смотрел на дверь подъезда. Тогда я отворил ее примерно в этот же час, первого июля. И сейчас тоже был июль. Я попытался подсчитать, сколько прошло лет. Спустя какое-то время шофер сказал мне:

— Вы уверены, что ваша знакомая выйдет?

Я попросил его подождать меня и вышел из такси. Подойдя к подъездной двери, я заметил справа от нее кодовый замок. Его не было раньше. Я наугад ткнул пальцем четыре цифры и кнопку D. Дверь не открылась. Я вернулся к такси.

— Забыли код, да? — сказал шофер. — Будем дальше ждать вашу знакомую?

— Нет.

Порой, во сне, я знаю код, и мне не приходится толкать подъездную дверь. Едва я наберу его и нажму кнопку D, как она открывается сама, автоматически, и закрывается у меня за спиной. Огромный подъезд наполнен светом, идущим сквозь большое стекло, по ту сторону коридора. Я стою перед дверью из плотного светлого дерева на первом этаже, той самой дверью, которую должна была открыть мне некая мадам Дорм, в тот июльский вечер вместе с Данни. Секунду я жду, прежде чем позвонить. На двери пятна света. Мне легко, да, я больше не чувствую вины, тех неясных угрызений. Все будет как прежде, а точнее, в наших жизнях никогда не было никакого после или прежде этого «нечто серьезного», этой трещины, излома, этого первородного греха — я пытаюсь отыскать точное слово, — этого бремени, которое мы несли в себе, несмотря на нашу молодость и беспечность. Я позвоню, и звук будет таким же звонким, как в первый вечер. Обе створки раскроются медленно, как дверь подъезда, и светловолосая женщина лет пятидесяти, с правильными чертами и элегантно одетая, скажет мне: «Данни ждет вас в гостиной». Эта дама и есть мадам Дорм? Я часто просыпаюсь на этом вопросе, но так и не знаю ответа. В папке Ланглэ ее часто упоминают, и есть некоторые, правда, несущественные, сведения. Ни одной фотографии…: «…она же мадам Дорм, сперва компаньонка Поля Милани, дом 4 по ул. Дуэ… Управляющая в буфете по адресу 48… и Этуаль-Йена… Пятнадцать лет назад скупила несколько скаковых лошадей… Вероятно, отправилась в Швейцарию, точная дата не установлена…» Женщина без лица, как тот убитый, которого они уложили в машину, припаркованную перед домом. Был где-то час ночи, судя по показаниям консьержа дома 46-бис. Он сам открыл подъездную дверь, чтобы они смогли пройти. Их было четверо. Он, консьерж, не знал, что мужчина был мертв, один из них сказал, что ему просто стало дурно, и они повезут его в больницу Ларибуазьер. Зачем в Ларибуазьер? Это же далеко, на другом конце Парижа. На самом деле, по сведениям, которые удалось собрать Ланглэ, они отвезли убитого «к нему домой», чтобы он смог официально умереть в собственной постели, и никто бы никогда не узнал, что это случилось в квартире на первом этаже дома номер 46-бис, на набережной Генриха IV. Консьерж заметил, что последние несколько месяцев где-то начиная с девяти вечера и в течение всей ночи постоянно приходили и выходили люди. Часто играла музыка, но в тот самый вечер в квартире не было слышно шума. Должно быть, ты была с тем, кого в бумагах называют «убитый», ни разу не упоминая имени. Только на одной странице, внизу, можно догадаться, что имя было напечатано на машинке и позже стерто. Остались две едва различимые буквы: С и В. Итак, ты была той ночью с этим неизвестным, остальными — круг их был «весьма ограничен», как сказано в протоколе, — и мадам Дорм. Ближе к полуночи консьерж услышал два выстрела. Минут через десять он увидел, как из квартиры вышли двое мужчин и две женщины, а также «молодая девушка», о которой он сообщает довольно много подробностей, потому что она уже несколько месяцев часто бывала в квартире, он даже заговаривал с ней пару раз, а еще она получала почту на имя Мирей Сампьерри. Это была ты. Остальные четверо вернулись примерно через час, чтобы забрать тело этого безымянного и безликого человека и увезти на машине, припаркованной перед домом. Один из тех, кто был там в тот вечер — некий Жан Террай, — свидетельствовал, что стреляла ты, но пистолет принадлежал тому неизвестному и что он угрожал им тебе «грубо и непристойно». Наверняка он выпил. Сам он этого уже не скажет. Его все равно что и не было никогда. Вероятно, ты смогла вырвать у него оружие и выстрелила или револьвер выстрелил «сам собой», оттого что ты дернула слишком резко. Две шальные пули? Они нашли две гильзы в квартире, когда производили осмотр. Но кто открыл им дверь? Мадам Дорм? О тебе в деле очень мало. Ты родилась не в Касабланке, как сказала мне в тот вечер, когда мы говорили об Агхамури и остальных из отеля «Юник», имевших «тесные связи» с Марокко. Ты попросту родилась в Париже, во время войны, на два года раньше меня. Родилась от неизвестного отца и женщины по имени Андре Лидия Роже, дом номер 7 по улице Нарсис-Диас, Шестнадцатый округ. Роддом Мирабо. Но после войны через какое-то время, как здесь сообщается, твоя мать Андре Лидия Роже проживала уже по адресу: ул. Витрюв, 16, в Двадцатом округе. Зачем это уточнение и этот резкий переезд из Шестнадцатого округа в старый квартал Шаронн? Может, ты и могла бы мне это объяснить. Совсем нет упоминаний про твоего брата Пьера, о котором ты мне часто говорила. Они знают, что ты жила на улице Бланш под именем Мирей Сампьерри, но не говорят, почему ты выбрала это имя. Ни слова о твоей комнате в студенческом городке или об американском корпусе. То же и про проспект Виктора Гюго. Хотя я часто ходил туда с тобой и ждал у дома с задним ходом. Ты всегда выходила с пачкой купюр, и я все думал, кто же дает тебе их, но они обо всем этом не знали. Также ничего нет ни про ту квартирку на проспекте Феликса Фора, ни про Барбери, загородный дом в Фёйёз. Они знают, что ты снимала комнату в отеле «Юник» из показаний Давэна, но они, похоже, не торопились тебя допрашивать, иначе им стоило лишь подождать тебя в холле или просто попросить Давэна позвонить им, когда ты будешь у себя. Они, должно быть, быстро свернули расследование, и, во всяком случае, когда меня вызывали к Ланглэ, ты уже «исчезла». Так написано в документах. Исчезла, как мадам Дорм, следов которой они не нашли в Швейцарии, если, конечно, искали.

Я не знаю, схалтурили они именно в этом деле или все их данные, которые хранятся у них на сотни тысяч людей, настолько же обрывочны, но, признаюсь тебе, они меня разочаровали. Раньше я был уверен, что они проникают в сердце и испытывают внутренности, что в их отчетах есть мельчайшие подробности о нашей жизни, все наши скудные секреты и что мы живем во власти их молчания. Но что они знают, в самом деле, о нас двоих, и о тебе, кроме этих двух шальных пуль и призрачного убитого? На допросе, протокол которого мне дали подписать под формулой «мною прочитан и подписан…», я почти ничего не сказал им о тебе. Как и о себе. Я сказал им, что мы познакомились недавно, благодаря одному марокканскому студенту из студгородка, и что сама ты тоже хотела записаться на факультет Санзье. И что мы виделись с тобой в течение трех месяцев, даже чуть меньше, в Латинском квартале и на Монпарнасе, в среде прилежных студентов и пожилых художников в вельветовых пиджаках, с длинными локонами, которые часто встречаются в этих местах. Ходили в кино. И в библиотеки. Я даже добавил, что мы много гуляли по Парижу и по Булонскому лесу. Отвечая на вопросы в кабинете на набережной Жевр, я слышал, как щелкают клавиши печатной машинки. Ланглэ печатал сам, двумя пальцами. Да, мы также ходили в кафе на бульваре Сен-Мишель, но так как денег у нас было немного, нам случалось обедать в столовой студенческого городка. И так как он задал вопрос: «Как вы проводили свободное время?», желая, как он пояснил, «лучше обрисовать наши характеры», я сообщил ему в итоге некоторые подробности: мы часто бывали в кинотеке на улице Ульм и даже чуть не записались в «Музыкальную молодежь Франции». Когда он начал спрашивать про Агхамури и отель «Юник», я почувствовал, что вступаю на скользкую почву. Мы с Агхамури познакомились в столовой студенческого городка. Да, я действительно решил, что он обычный студент. К тому же несколько раз я встречался с ним после его занятий у корпуса Санзье. Нет, я бы никогда не подумал, что он имеет отношение к «марокканским спецслужбам». Но, вообще, это нас не касалось. А отель «Юник»? Нет-нет, это не он нас туда привел. Я слышал, что там могут дать комнату, даже если вам еще нет двадцати одного, а мне как раз не хватало года до совершеннолетия. Вот почему мы с подругой время от времени снимали там комнату. Я заметил, что Ланглэ не стал это печатать, и, по-видимому, не придавал ни малейшего значения всем моим лживым ответам.