Елена Стефанович - Дурдом
— Почитайте что-нибудь, пожалуйста.
— Хорошо…
Ненавистная сердцу сытость,ожиренье сердец и душ — не-хо-чу!!!Злой слезой рассыплюсь,подавлюсь глупым словом:"муж".Ожирение!Ожирение!!!Толстый зад у земной души.Мысль задушена ожиреньемИз пластов жировых —дыши,не дыши ли, — напрасны страсти,и напрасна твоя тоска…Как и все, доживу до старости,стану жирной,сделаюсь благостной,буду правильной,как доскагробовая…Тоска!Тоска!
Все молчали. Лена выдержала паузу…
Мне хочетсяпожалеть человека,которого янезаслуженно обидела.Мне хочется пожалеть человека,незаслуженно обиженного мной,но я стою и молчу.Потомвытаскиваю из кармананенавистные мне сигареты,закуриваю и плачу,и говорю:"Это от дыма!"А человек,обиженный мной,стоит и смотрит на меняи, наверное, думает:"Какая скверная девчонка!"…А мне хочется пожалеть его…Только я еще не умею этого.
В зальчике стояла напряженная тишина. Молодые люди в белых халатах, растерянно переглядывались, всматривались в ее лицо. Лена совершенно расслабилась, успокоилась, даже как-то неуловимо похорошела, более мягкими и плавными стали движения. Она видела, что ее корявые, как казалось ей самой, стихотворные строки не оставили равнодушными этих парней и девчат, они сидели, полные нескрываемого удивления, интереса. И Лена прочитала еще:
Приходит ночь. Приносит бурю.Девчонкакорчится в агонии.А мне твердят:,Мы все там будем!"Мне говорят, что это — будни,все эти слезы, боль и горе…Я не хочу такие будни!Но слышу вновь слова-тычки:"Мы всем там будем! Все там будем"…Что, горе у тебя? Молчи!Душа болит твоя? Молчи!Невмоготу тебе? Молчи.Жилет слезами не мочи…И скажут о тебе:"Почил,почил, мол, в сроки в страхе божьем"…О, люди, как же мы так можемпо-скотски жить?!
И тут раздался голос Старого Дева:
— Лена, где ты читала эти стихи? Чьи они?
Вопрос прозвучал так нелепо, так грубо и неуместно, что три десятка парней и девчат в белых халатах недоумевающе переглянулись. Они не сомневались, что стихи эти — ее, Елены Ершовой, и ничьи более. А Старый Дев продолжал скрипеть:
— Присвоение результатов чужого интеллектуального труда — весьма характерно для больных шизофренией. Больные могут утверждать, что именно они создали таблицу Менделеева или Седьмую симфонию Шостаковича, "Войну и мир" Толстого, кинофильм "Чапаев"… Не обольщайтесь, товарищи, я вижу вы подпали под первое впечатление. Кстати, и это — тоже одна из особенностей больных шизофренией — умение увлечь слушателей, зрителей, способность впадать в экстаз, в патетику…
Больше Лена не слушала. Она сникла и снова из ее фигурки выперли острые углы. И напрасно доцент пытался вызвать ее на разговор — она упорно молчала. Хотя много чего хотелось ей сказать этим будущим докторам и этому железобетонному существу — Старому Деву…
* * *Ее увели. А на другой день к Лене, прямо в отделение, пришел гость — один из тех ребят, что были вчера со Старым Девом на беседе. Он с любопытством огляделся по сторонам, и санитарка, открывшая ему дверь в отделение своим ключом-пистолетом, расхохоталась:
— Ничего себе зверинец, а? Да вы не бойтесь, мы вас в обиду не дадим!
Юноша смешался, покраснел:
— Я и не боюсь! Я просто смотрю, где тут моя больная.
— Какая это — "ваша" больная?
— Ершова, Елена.
— Да вон она, у окна, все о чем-то мечтает!..
Лена сразу заметила вошедшего в отделение парня. И почему-то просто уверена была, что он — к ней. И не ошиблась…
И вот они сидят в уголке, на любимом ее месте у окна. И разговаривают с Владимиром — так зовут студента — о вчерашнем. Он оживленно, с хорошим юмором рассказывает, какой вчера шум подняла группа после того, как Лена ушла. Ребята орали: "Ее это стихи, ее!.. И никакая она не шизофреничка, чушь все это!" В общем, бунт на корабле. Правда, своего доцента они ни в чем не убедили, но и он их — тоже.
Лена была счастлива. Ей все же поверили! А Володя попросил: "Я ведь к тебе по поручению наших ребят. Вот, принес тебе тетрадь, два карандаша, — пожалуйста, напиши нам побольше своих стихов, хорошо? Напиши все, какие помнишь! Не хватит бумаги — я еще принесу, сколько угодно… Слушай, а что тебе еще принести. Чего ты хочешь?
Лена растерялась. Еще никто и никогда из ее сверстников не относился к ней с такой душевностью, с таким участием…
— Мне… если можно, мне бы книг побольше. Я быстро читаю. И все будет в сохранности, вы не думайте…
— Хорошо! — радостно согласился Володя. — О чем разговор, принесу… Слушай, а какие ты книги любишь, о чем?
— Да всякие… Я бы Достоевского перечитала… Да любую классику можно. И исторические романы очень люблю…
— Ну, а что ты уже читала?
Она принялась подробно рассказывать.
— Ну, ты гигант! — восхищенно промолвил Владимир, вытирая со лба выступивший пот после горячего спора об особенностях японской литературы. Похоже было, что Лена поразила его: и читала больше, чем он, и прочитанное умела оценить, как вынужден был признать гость, гораздо тоньше и глубже…
— Ну, ты гигант! — повторил он. И у него как-то непроизвольно вырвалось: — Слушай, а что ты здесь делаешь? Разве тебе здесь место… а?
— Не место… — растерянно и почему-то испуганно повторила Лена. — Не место…
Володя ушел, пообещав, что придет через пару дней.
А она, забившись в свой угол у окна, призадумалась: почему она так испугалась, когда он сказал, что ей здесь не место?…
Врать можно кому угодно, однако себе не соврешь. Лена впервые осмелилась признаться самой себе, что ведь она, при всей своей ненависти к этому заведению, в сущности и не старается отсюда выбраться. Да, да, не старается! Ее страшит жизнь, протекающая за больничными стенами. Самое страшное, что она потеряла уверенность в себе, в своих силах — вот в чем дело! Всей яростной беспощадностью молодого ума Лена понимала, что здесь, в стенах психиатрической больницы, она просто трусливо прячется. Прячется от жизни, от людей, от самой себя, от своих возможных горестей и сложностей житейских. Попросту говоря, она — дезертир, беглец от жизни. Но сил преодолеть себя у нее не было…
Много позже она поймет, что главная беда всех пациентов психушек, вольных и невольных, в том, что в больничных стенах человек слишком быстро привыкает ни за что не отвечать, не решать никаких проблем. Он довольствуется рваненьким казенным тряпьем, готов всю оставшуюся жизнь глотать осточертевшую больничную кашу вместо домашних разносолов, лишь бы только снова не окунуться в это "счастье" — в мир издерганных, замотанных соседей, сослуживцев и просто случайных прохожих, лишь бы только не участвовать в этой страшной каждодневной гонке, в битве с ближним за кусок насущного хлеба, за место под солнцем, за новое платье, нового мужа, квартиру, мебель, деньги…
Как вырваться из этого порочного круга? И чего она, собственно, хочет — от себя, от мира, от окружающих? Что ей вообще нужно?..
* * *Лена целыми днями и бессонными ночами неотступно думала о том, что происходит вокруг. Пока Володя не прибегал с мороза — высокий, ясноглазый, в белом халате, с чистым запахом снежных улиц. Он рассказывал Лене о своей группе, об институтских делах, о том, что стихи ее "ходят по рукам", студенты их друг у друга переписывают.
— Да не кисни ты! — горячился Володя, наклоняясь к ней над кроватью. — Пиши стихи, читай, думай о будущем. Знаешь, все наши ребята в тебя верят… Мы даже со Старым Девом поспорили, доказываем, что он — ошибается. А он говорит, что мы — сопляки! Давай докажем ему, что сопляк — он!
— А я читаю. И стихи пишу. И о жизни думаю… А насчет "веры" — это ты врешь, Вовка. Меня ведь привели к вам, чтобы показать "шизофреничку", которая себя "поэтом воображает". А для вас преподаватель — это бог. Что это вы все разом безбожниками заделались? Так не бывает…. Давай, я тебе лучше стихи почитаю.
И Лена читала новые стихи. Потом оба они сидели, не шевелясь, думая о чем-то важном для каждого… Лена неожиданно спросила:
— Кстати, Володя, а ведь над тобой, наверное, уже смеяться начинают, а? Что ко мне ходишь. Только — честно!
— Ну, почему же? — пробормотал смущенно Владимир. — Кто смеяться-то будет?
Но тон выдавал его с головой: смеялись. Нашел себе, дескать, пассию не где-нибудь, а в психбольнице. Хотя, конечно, признавали, что девчонка необычная и стихи интересные, можно увидеться даже, но не до такой же степени!..
