Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников
Вера Васильевна хотела продолжать. Но в это время с верхнего этажа спустилась горничная и подошла к нам.
– Вам что, Одетт? – спросила по-французски Вера Васильевна.
– Мадам… – нерешительно произнесла она. – Может быть вы подниметесь к себе? Ваш муж позвонил мне и потребовал, чтобы администрация сняла водосточную трубу, проходящую около вашего окна. Он говорит, что по этой трубе к нему могут влезть какие-то гости из Парижа…
«Россия», Нью-Йорк, 7 октября 1950, № 4478, с 3.
Федорыч
В этом году летний сезон у нас, на Лазурном берегу, затянулся.
Погода стоит жаркая; ясное небо упорно гонит от себя тучи, выползающие из-за гор с намерением навести панику на засидевшихся гостей из разных уголков Франции; солнце не жалеет своего топлива для поджаривания на пляже голых человеческих тел; море – чудесное, ласковое, щедрой рукой распускающее в воде густую синьку, чтобы придать купающимся свежий незаношенный вид. И какая торопливая радость, даже нервность у всех, приехавших сюда отдохнуть во время короткого отпуска!
Кто работал зимой головою, тот сейчас усиленно работает на горных дорогах ногами; кто весь год сидел, тот не присядет; кто, наоборот, весь год сбивался с ног, тот лежит неподвижно на берегу, как выброшенная прибоем медуза, и только шевелит своими конечностями.
На вилле, где находится наш уютный русский пансион, во время завтрака и обеда шумно и весело. В столовой расставлены отдельные столики, но это не мешает всем быстро перезнакомиться. Любимец всего пансиона у нас – Федорыч, бывший ефрейтор, теперь уборщик в одном из санаториев в Савойе. Федорыч малоросс, и потому, несмотря на природный юмор, человек положительный, серьезный, знающий цену себе. Он каждый год ездит сюда в отпуск наравне с настоящими полковниками и инженерами и отлично понимает, что достоинство человека зависит не от чина или ранга, а от добросовестности в исполнении служебного долга.
– Ну, Федорыч, скажите, какое к вам отношение в санатории со стороны начальства? – спрашивают его соседи по столику.
– Да що там… – солидно отвечает Федорыч. – Мэнэ наш дилехтор любить и уважае. Бо я николи ничего не возьму. Хочь лежит тысяча хранков. Одного разу он мэнэ говорить: чого ты, Теодор, в Россию не йидешь? А я кажу: ты того не бачишь, що у мэнэ було! А кони у тэбэ були? А коровы були? А свыни були? Ось! Так вин мэнэ тэпэрь уважае, и я з ным на «ты»… Так йому и кажу: «тю».
– Ну, а как к вам относятся низшие служащие?
– Да как… Там, где я работаю, в санатории, усе монашки прислужують. То я, як що не в порядке, то их як зачну ругать! На усих языках – и по-русски, и по-хранцюзски, и по– немецьки. Так воны, тии святии, – запруться себе в комнатах, тай хрестятся! А мены дылехтор наш каже: «Ты их, Тео, ругай, але так, щоб больные не чули».
Прожил Федорыч в этом году, как всегда, почти весь свой трехнедельный отпуск на нашем берегу тихо, чинно, благородно; купался вовсю: и впрок, вперед, и за прошлое время – назад; танцевал, ел мороженое, принимал участие в общих прогулках; был со всеми в милых отношениях. И, вдруг, однажды увидели все, как бывает он грозен, когда кто-нибудь оскорбит его, а особенно – заденет его национальную честь.
Проездом из Италии остановился у нас в пансионе на несколько дней один русский молодой инженер, большой поклонник итальянского искусства. Как человек интересный, словоохотливый, он быстро завладел всеобщим вниманием и сразу же вызвал в Федорыче некоторую неприязнь.
– Брехунец! – презрительно решил Федорыч. И постепенно замкнулся в себе. Перестал за завтраком, и за ужином громогласно рассуждать о России, о большевиках, о своих туберкулезных больных. Угрюмо сидит за столом, иронически слушает, как стрекочет новый пансионер.
А тот, действительно, каждый раз за едой произносит панегирики по адресу Италии. Он, оказывается, без итальянского воздуха и итальянского неба просуществовать больше года никак не может. Без Италии ему жизнь не в жизнь, радость не в радость. Ему нужны эти самые флюиды, утонченные эстетические эманации, мистические незримые волны…
– Хм, – издавал краткий саркастический звук Федорыч после каждой подобной восторженной речи. Но в разговор, все-таки, не вмешивался, особенно когда дело шло о флюидах. И так продолжалось до тех пор, пока наш эстет не разразился чересчур пышной речью об исключительности итальянского гения.
– О, расскажите, какие наиболее гениальные вещи вы видели там? – стала просить его одна дама. – Я вчера уезжала на целый день, не слышала…
– Какие? Да все гениально! Каждый мастер по-своему… Что может быть, например, прекраснее Мадонны Джованни Беллини в Венеции. Или «Тайной Вечери» Леонардо да Винчи в Милане, в монастыре Санта Мария делле Грацие? Какая перспектива! Какое волшебство глубины! А Флоренция? Без Флоренции я не мыслю Италии, без Италии я не мыслю Флоренции. Эти замечательные барельефы Донателло, эти «Певцы» Лукка делла Роббиа! А Персей, держащий в руке голову Медузы, работы Челлини в Лоджа дей Ланци? А галерея Уффици? Одно чудо за другим, один шедевр рядом со следующим. Боттичеллиевская Мадонна с Младенцем, держащим гранат, окруженным сонмом Ангелов… Мадонна дель Карделлино Рафаэля… Мадонна Корреджо… Мадонна Гирландайо. Мадонна фра Анджелико с двенадцатью Ангелами… А перейдите в галерею Питти – и новое очарование, новый трепет в душе. Мадонна дель Грандука, Мадонна сидящая – делла седиа или седжола. Иоанн Креститель или Мадонна дель Сарто. Давид Микеланджело. Мадонна Чимабуэ… Фрески Гирландайо для семьи Торнабуони…
– Буде! – поднявшись с места, грозно воскликнул, вдруг, Федорыч. – Не могу боле! А ну, кажите мени, молодой чоловик: а вы у Киеви були? Так от, як не були, так и молчите! Италия та Италия! А поизжайте по
