Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
— Заходи, заходи, герой! — крикнул Иван Свиридович и, когда я переступил порог, спросил: — Радуешься?
Не помню, что я ответил, вероятно, хмыкнул или кивнул головой.
— Дурень ты темный, — проговорил сердито солдат. — А подумал ли, что это может твоего дядю под виселицу подвести? Прочитают немцы — и будет твой крест ему крестом могильным.
— Немцы же по-нашему не понимают, — сказал один солдат-простачок.
— Голова дубовая! Не понимают! Есть такие, что и понимают. Да еще специально читают наши газеты. Разведка. Что мы пишем о них, о себе. Скажи спасибо, что у кого-то все же сварила голова не написать, из какой ты деревни. «Патриоты», сукины сыны! О себе только думают! — выругался Иван Свиридович и снова обратился ко мне: — А теперь расскажи, как ротмистр целую батарею уничтожил.
Солдаты засмеялись. Тогда я понял, что в газете описан наш ночной поход, о котором я на следующий день рассказывал тут, в этой землянке, правду.
Рассказывать снова я не мог. Меня поразили слова о дяде. Ошеломили. Доверчиво, по-детски спросил я у Ивана Свиридовича:
— Что же теперь делать, дядечка?
Солдат понял, что мне не до смеха. Да и не он один это понял.
— А что ты сделаешь? Как говорится, бог не выдаст — свинья не съест. Фронт большой. На каком участке ты перешел, не написали. Я же говорю, хоть за то спасибо.
Вышел я из землянки совсем опечаленный. Вылез из траншеи под сосны, исщербленные пулями, но я о пулях не думал. Долго стоял, несмотря на дождь. Вглядывался в дождливую мглу, туда, за фронт, где оставались родные люди. Воображению представлялась страшная картина: перед церковью в Липунах — виселица, в петле — дядя. Нет, не мертвый — живой. И глаза его, губы просят: «Спаси меня, Пилипок!» Но юношеская фантазия богата. Тут же другое видение. Газета попадает к дяде: он принес ее домой… Или того лучше: газету читает отец. Нет, отца позвал генерал: «Благодарю тебя, Григорий Жменька, за сына. Будешь ты командовать батальоном. А теперь лети в сто семнадцатый полк и забери сына…» И все представлялось: прихожу в блиндаж, а там отец в офицерских погонах за одним столом с Залонским. «А вот и ваш герой!»
Так отчетливо я все это видел, что на какой-то миг поверил, что и в самом деле отец приехал. Вернулся в блиндаж, открыл дверь и услышал смех такой же, как в солдатской землянке. Смеялся прапорщик Докука, держа газету. Ротмистр Ягашин на него набросился:
— Вам что смешно, прапорщик? Над чем смеетесь? Над указом государя? Над патриотизмом народа?
— Я смеюсь от радости за вас, господин ротмистр, — серьезно ответил прапорщик и прочитал стихи:
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Офицеры притихли, словно им стало неловко. Докука читал еще что-то, но его не слушали — готовили стол к праздничному пиршеству. Докука снова был один среди людей, как в ту ночь, когда меня впервые привели в блиндаж. Теперь я понимал прапорщика, порою я и сам чувствовал себя таким же одиноким среди этих людей. Ни вино, ни еда его не интересовали. Длинный, неуклюжий, он сидел в углу и тихо-тихо перебирал струны гитары; они не пели — жалобно стонали. Меня он заметил не сразу, хотя я и вертелся тут, снова подхваченный волной офицерской радости, забыв о разговоре в солдатской землянке. Увидев меня, Докука почему-то удивился:
— Это ты, великий патриот?
Снова насторожились господа офицеры. Но прапорщик прочитал еще одно стихотворение. Оно показалось мне знакомым, как песня, которую пели у нас:
— А когда же мне, дитятко,
Ко двору тебя ждать?
— Уж давай мы как следует
Попрощаемся, мать.
И добавил:
— Живи, отрок! Я выпью за тебя.
Но выпить ему не дали. Залонский вдруг рассердился, покраснел, полушепотом, казалось, спокойно, но решительно приказал Докуке пойти сменить дежурного офицера Антонова, песенника, выпивоху, весельчака.
Прапорщик не промолвил ни слова, мне показалось, пошел охотно, но все равно я его пожалел: попробуй под таким дождем постоять в окопах!
Когда дверь за ним закрылась, кто-то тихо проговорил:
— Белая ворона.
Но никто не поддержал, то ли потому, что присутствовали мы — денщики, повар, то ли потому, что никто из господ не хотел считать себя вороной, пусть даже и черной.
«Прошел огонь, и воду, и медные трубы». Говорят, пройти сквозь медные трубы — это пройти через славу. Самое трудное испытание. Была у меня слава позже, в зрелые годы, настоящая, заслуженная. Но никогда уж так не кружилась голова, как закружилась тогда, в четырнадцать лет. Нет, не в тот день, когда пришли газеты и офицеры обмыли царские указы. В тот день на меня не обращали внимания, поздравили — и забыли. Тот день у меня был больше печальным, чем радостным, потому что я чувствовал себя таким же одиноким, как прапорщик Докука. Испытывал какое-то раздвоение: хотелось пойти к Ивану Свиридовичу, к солдатам, но почему-то было страшно, боялся услышать правду, что ли. Порою человек тянется к правде и боится ее.
В славу я окунулся на третий день. И понесло меня, братцы, за облака.
Залонский повез в местечко, в штаб дивизии. Там долго вертели меня три военных портных и к вечеру сшили мундирчик — парадный, как положено георгиевскому кавалеру. Потом все вместе — Шувалов, Залонский, Ягашин, офицеры из штаба — поехали на лошадях на станцию, оттуда поездом в Минск. Впервые ехал я по железной дороге, от нас она далеко, верст сорок. Уже от одного этого голова кружилась.
А потом Минск с каменными домами, которые деревенскому подростку казались бог знает какими большими, с конкой, с таким множеством людей, что весь город представлялся огромной ярмаркой. Сколько господ в шляпах! Сколько барынь и барышень в меховых шубах! И военных больше, чем на фронте. Удивило, помню, множество сестер милосердия. Всех женщин в форме я тогда считал сестрами, позже узнал, что большинство их отирается в разных штабах и комитетах.
Георгиевский крест мне вручали в белом зале с блестящим и скользким полом, по нему было боязно ходить. Вдоль стен стояли офицеры в парадных мундирах и дамы в шикарных платьях. Они дружно аплодировали. Вверху, где-то над головой, играл военный оркестр.
Генерал (потом я узнал — командующий фронтом Эверт) произнес речь о патриотизме народа
