Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
Над нами, казалось, раскалывалось небо, под нами судорожно вздрагивала и тряслась земля: песок, комки глины, щепки, какое-то тряпье, а может, части человеческого тела взлетали вверх и падали на нас, засыпали в яме живых. Я и теперь помню, какой смертельный страх охватил меня. До того я много разных страхов пережил, но такой — впервые: казалось, что это конец, что я уже похоронен. Бежать? Попытался вылезти из ямы, скреб пальцами землю, до крови сдирая ногти. Но близкий взрыв отбросил назад, в могилу, и все перевернулось вверх дном: внизу небесная бездна, а надо мной земля, вся ее тяжесть. Земля забила уши, рот, глаза, и я ничего не слышал, ничего не видел и… не чувствовал. Исчез даже страх; казалось, что уже нет спасения и нечего трепыхаться: лежи тихо, покорись неизбежному и жди, когда ангелы понесут тебя на небо, — о таком счастье нам рассказывал в школе отец Евстафий. Но, вероятно, бог еще не хотел брать меня к себе, не заслужил я его внимания, и небо, серое, осеннее, долго, бесконечно долго низвергало на землю молнии и гром.
Когда вдруг стало тихо и послышался человеческий голос: «Живой?» — мне показалось, что это спрашивают уже на небе, потому, что на земле сто лет не было такой тишины. Не сразу поверилось, что я живой. Поднял меня на ноги тот же солдат, что тащил за воротник по траншее.
— Молись богу. Пронесло, — сказал солдат.
Но бога в моей душе не было, там была пустота, темная и глухая, как бездонная яма. Оглушенный, душевно надломленный, я ходил как тень.
Под вечер хоронили убитых. На сельском кладбище версты за полторы от позиций. Отпевали покойников два попа в черных рясах. Дымили золотыми кадилами, нараспев произносили имена тех, кто лежал в гробах, не в таких, как делали в нашей деревне, — из досок, а как ящики — из шелевок. Гробы стояли возле длиннющей могилы. Я насчитал их девятнадцать. В одном из гробов покойник был накрыт белой простыней, потом рассказывали — не нашли головы. В другом гробу я увидел того фельдфебеля, который вчера — не верилось, что это было всего день назад, — одевал меня в военное, а потом переодевал — так почему-то захотелось офицерам.
Мне стало дурно. Отойдя от могилы, я сел под кряжистой сосной. Дальнейшее вспоминается как страшный сон. Не только то, что произошло в тот день, но и на следующий и, может, даже на третий. Все перепуталось в голове. Просветление пришло после слез. Ей-богу, не помню: на второй или на третий день залез я в узкую боковую щель, подальше от людей, подумал о своей несчастной судьбе, вспомнил мать, дядю — и стало так жалко себя, что я захлюпал, как ребенок.
Там и нашел меня Иван Свиридович.
— Ты чего?
— До-до-мой хо-очу.
Почесал солдат затылок, вздохнул:
— Домой, брат, и я хочу. Да слезами не добьешься своего. Пошли.
Привел к офицерскому блиндажу. К нашему счастью, штабс-капитан Залонский вышел сам. Иван Свиридович руку под козырек:
— Ваше благородие, разрешите обратиться.
— Я слушаю вас, рядовой Голодушка.
Не в пример другим офицерам Залонский умел слушать солдат вежливо, внимательно.
— Почему этого мальчика не отсылают домой? Что еще от него требуется?
Штабс-капитан задумался — нахмурил брови, прищурил один глаз, словно прицеливаясь.
— Рядовой Голодушка, вы образованный человек, а ставите вопрос так, что я не только имею право… но и обязан, да, обязан ответить просто: «Кру-гом! Шагом арш!» Стоп! Я не делаю этого. Я объясняю: за свой патриотический подвиг Жменьков представлен к награде. Ни я, ни даже вы, Голодушка, не пойдете вручать ему награду туда, — с усмешкой кивнул штабс-капитан на немецкие позиции. — Надеюсь, теперь вам понятно.
Нет, упрямый солдат ничего не хотел понимать. Да и я, признаться, мало что понял из их разговора.
— Значит, держим дитя по высочайшему указу? Пусть поплачет мать…
Лицо штабс-капитан передернулось, словно кто-то невидимый стер с него доброту и сердечность.
— Рядовой Голодушка, все мы служим богу, царю и отечеству. Солдат японской кампании Жменьков, дядя Филиппа, посылая племянника, думал о наших высших идеалах… Он доверил нам племянника, солдатского сына, и мы позаботимся о нем… Пусть у вас болит голова о ком-нибудь другом. Можете идти. А ты, Жменьков, останься.
Вот с этого момента я и стал солдатом. С того осеннего вечера. Залонский сделал меня своим денщиком. И сам умело, терпеливо, не торопясь, обучал, казалось бы, и не очень сложным, но, в сущности, довольно хитрым лакейским обязанностям, которые складывались веками. Панам я до того времени не служил — работал на своей земле. Раза два помогал отцу, когда тот работал в имении на сенокосе или уборке хлеба. Но на нашего пана особенно не жаловались, говорили, что платит он лучше других. Правда, возмущение против панов мне доводилось наблюдать часто, были в деревне люди, которые не боялись говорить правду. В нашей же семье бунтарей не было. Наоборот, и бабушка, и мать, и отец, и особенно в школе учитель и поп учили верить в бога, уважать старших и богатых, делили людей только на добрых и злых. Один лишь дядя Тихон порою посмеивался над богом, над царем, но беззлобно, казалось, только для того, чтоб попугать бабушку: та крестилась и называла дядю безбожником, отступником, злодеем. Почему злодеем — этого я никак не мог понять.
Работать я умел. Дома работа была тяжелая, особенно последний год. Потому денщицкая работа казалась почти забавой — подмести, подать обед, вино, пришить подворотничок или пуговицу, отнести пакет, позвать кого надо. Сообразительности у меня хватало. Одним словом, Залонскому не потребовалось больших усилий, чтоб за какую-нибудь неделю, не больше, научить меня прислуживать ему и другим господам.
Красивый образованный офицер лаской покорил мое сердце. И спокойствием, внимательностью, хитрым умением разговаривать, как со взрослым, ему равным. Однако никогда не разрешал ни себе, ни мне переступить некую определенную границу между нами, которую он с первого же дня провел и которую я все время чувствовал. Но тогда эта граница мне казалась естественной: кто он, а кто я! Мог ли я даже подумать о том, чтоб равнять себя с ним!
А вообще, человеку немного надо, даже взрослому, не говоря уже о мальчишке, — стоит тому, кто сильнее,
