Валентина Дорошенко - Зацветали яблони
Пошла в свою комнату, вынула из-под дивана фибровый чемодан. Поставила его на стол, стала складывать пожитки: платье из синего штапеля, подаренного Олегом, несколько пар простых коричневых чулок в рубчик, коробку из-под конфет «Вечерний звон» с нитками мулине и другую, побольше, из-под печенья «Осенние листья» с разными пилюлями, полушерстяную кофту. Кофта уже вышла из моды, и невестка отдала ее Галине Петровне. Сунула под белье пакет с фотографиями.
Не слыхала, как открылась дверь.
— Галина Петровна, что это вы до сих пор не спите?
— Рецепт на сон куда-то задевался, — ответила невестке, не поворачиваясь.
— Уж не в гости ли собрались, Галина Петровна? — тронула пальчиком чемодан. — Или белье перекладываете?
— Нет, не в гости. Насовсем.
Она сама удивилась, как просто и легко у нее выговорилось.
— А… а как же мы? Танечка?
— Очень обыкновенно: как все. Танечку в сад отдадите. А сами… сами, как пожелаете.
Невестка долго молчала. Села в кресло.
— Как же? Вдруг ни с того ни с сего… — произнесла растерянно.
— И с того и с сего, — отрезала Галина Петровна. — С меня довольно. То не так, это не этак. Сколько ж можно? — И махнула рукой, задела стоящий на краю стола чемодан. Он с грохотом упал на пол.
На шум прибежал Олег.
— Что тут у вас?
Увидел разбросанные по полу кофты, фотографии, пузырьки с лекарствами.
— Ничего. Чемодан вот упал, — ответила Галина Петровна и наклонилась, чтобы собрать рассыпанные вещи.
— Чего смотришь? — закричал вдруг на жену. — Помоги!
И она тут же вскочила с кресла, наклонилась рядом со свекровью, стала помогать.
А позже, когда Галина Петровна лежала у себя в комнате, невестка сама шикнула на Олега, когда тот привычно врубил свой магнитофон:
— Тише, мама спит.
«Мама», — Галина Петровна сглотнула комок и отвернулась к стене. И, бессонно глядя на узорчатый рисунок обоев, подумала: «Надо утром столетник веревкой подвязать. И он снова выпрямится, сил наберет. Невестка права — выносливое растение».
Я ему все скажу…
В то воскресное утро все было, как обычно. Пока Мишка спал, пошла на рынок.
С деревьев слетал тополиный пух. Ветер сбивал его в пушистые валы. Они перекатывались по асфальту, перелетали на газон, цеплялись за зеленую траву, повисали на цветах. У нас много цветов во дворе: мы их сами сажаем, сами поливаем. Тюльпаны, гладиолусы и даже розы. Горят, полыхают от зари до зари. И запах — на весь микрорайон. «Можете запросто розовое масло гнать», — посоветовал как-то муж. — Филиал парфюмерной фабрики «Новая заря».
Сейчас клумба в тополином пухе, как клубника во взбитых сливках.
— Хорошо, — сказал какой-то мужчина, зачерпнул горсть «взбитых сливок», кинул вверх. — Жизнь прекрасна!
«Ага, — согласилась, глядя ему вслед. — Хорошо!»
Летом действительно хорошо — ночи короткие. А вот зимой… Лежишь, лежишь с закрытыми глазами. Потом надоест — откроешь. Смотришь, как в доме напротив гаснут огни. Проворно, одно за другим. Словно черный кот-гигант цыплят-однодневок глотает — раз, и нету. И так много проходит часов, пока снова не выпрыгнут эти однодневки — желтые, радостные. «Если сейчас включат свет в том, крайнем справа, то он позвонит. Сегодня же позвонит». Я знала, что это окно загорается около шести.
А сейчас — без трех минут. Неужели сегодня они проспят? Ну загорись же, загорись! Окно вспыхивает. Бегу в ванную: надо вымыть голову и накрутить бигуди.
Потом — на кухню: драю кафель вокруг плиты, чищу чайник — чтобы все блестело. И чтобы все — на своем месте. «У тебя порядок, как в пилотской кабине, — не раз восхищался муж. — Ничего лишнего».
Тру Мишке морковь, выжимаю сок. Потом бужу его. Из дома выходим бодро, сегодня настроение у нас приподнятое. У Мишки-Михеича потому, что днем в садик придет Дед Мороз и вместе с загадками вынет из мешка подарки. Ну а я в свою поликлинику бегу вприпрыжку потому, что знаю: сегодня позвонит Михаил Первый. Не может же он не поздравить нас с наступающим праздником.
Но он не звонит. К нам, правда, трудно дозвониться. Но к концу рабочего дня можно — и к старшей сестре, и в регистратуру, и в помощь на дому.
Впрочем, зачем ему звонить на работу? Там и поговорить-то по-человечески нельзя. Позвонит вечером домой. Надо сегодня не задерживаться.
Больных, к счастью, не так уж много. К шести всех приняла. Но когда уже снимала халат, пришла пенсионерка Федосья Павловна с двенадцатого года. Наши сестры ее зовут Баба Федя. Как всегда под занавес, и как всегда — без талона. «Ой, деточка, ломотье во всем теле. И в горле сухо — глянь». Глянула. «Все в пределах нормы, бабуся. Согласно возрасту». — «Нешто семь десяточков — возраст для женщины? — обиделась Павловна. — У нас в роду, знаешь, какие все ядреные да каленые? Моя бабка, бывалоча…» Про ее бабку я уже раз сорок слыхала. И как она в шестьдесят аборт делала, и как в семьдесят от поклонников бегала, а в девяносто отдала руку и сердце бывшему кадетскому офицеру, господину… «Ох, а какие у меня были поклонники-и-и», — сладко протянула Федосья и интригующе скосила на меня свои выцветшие, но с молодецким блеском глаза. Обычно в этом месте я вежливо спрашивала: «Какие, Федосья Павловна?» Но сегодня не спросила. Однако она, не затягивая опасную паузу, перегнулась через стол и горячо зашептала мне прямо в лицо: «В тыщща девятьсот тридцатом ко мне посватался…» Я знала, что, пока она доберется до сорокового, в поликлинике не останется ни души. Даже уборщица тетя Дуся, развесив на батарее в туалете половую тряпку и поставив за бачок швабру, давно уже будет дома смотреть шестнадцатую серию нового многосерийного фильма. А уж Петя, шофер нашей «скорой», — и подавно. Так что к садику меня сегодня он не подбросит. Поэтому я, как бы внезапно спохватившись, предложила Бабе Феде: «Давайте электрокардиограмму сделаем, а? Раз ломотье в теле, то…» — и потянулась за направлением. «Стоп, — строго приказала Павловна, перехватив мою руку, — будя меня по кабинетам-то гонять: третьего дня эту твою кормограмму снимали. Ты слушай… Или тебе неинтересно?» — «Что вы! — неуверенно запротестовала я. — Просто сегодня…» — «Ну вот и ладненько! Вот я и говорю — Лешка, который с моим Федором, царство ему небесное, в одной части служил…»
Пришлось выслушать все до конца. Потому для Бабы Феди — это тоже лекарство: дома ее давно уже не слушают. «Надо в престарелый дом перебираться: моим-то до меня никакого дела нет. У их свои дела, свои заботы, — жаловалась каждый раз. — Переберусь, — заявляла, решительно стукнув по столу своей сухонькой ладошкой. И уточняла: — Когда состарюсь…»
Уходя, Баба Федя непременно говорит: «Поклон твоим Михасикам. Старшому и малому». — «Непременно, бабуся».
В садик еду на такси — подвернулось у самой поликлиники, и я не удержалась, не смогла отказать себе в этой роскоши. Из садика с Михеичем — тоже на такси. «Ничего, сегодня можно, — успокаивала себя, глядя, как быстро щелкают цифры на счетчике. — В честь праздника!» «Поскорее, пожалуйста, — поторапливаю шофера, — мы сегодня ждем звонка из Хабаровска»…
«Ну, показывай, что там у тебя?" — интересуюсь у Михеича, когда приезжаем домой. — Ух, какой вкусный подарок: мандарины, орехи, конфеты! Значит, ты отгадал загадку Деда Мороза?" — "Конечно", — обиделся сын и запустил руку в пакет. "А что он у вас спросил?" — "Дед Мороз спросил: "Кто носит на себе свой дом?"" — "И что же ты ответил?" — "Я ответил: моя мама", — солидно произнес Михеич и сунул за щеку "Му-му". "Мама?! — расхохоталась я. — Ах ты, мой Мишка-Топтыжка, — закружила сына по комнате, — ну а теперь — быстро шары на елку вешать. Поможешь? Папочка позвонит, и мы ему скажем: "А мы елку наряжаем. Вместе с Топтыжкой"…
Но он не звонил. Несколько раз поднимала трубку: может, телефон не работает? Телефон работал.
Нарядили елку, поужинали, а звонка все не было. "Ложись спать, — сказала своему Михеичу, — уже поздно".
"Не-а, — заявил он, растирая кулаками глаза. — Я подожду. Я скажу папочке, что самый первый загадку отгадал". — "Ложись-ложись, — взяла сына на руки и пошла к кровати. — Папочка позвонит завтра".
Я тоже ложусь. Но мне почему-то не спится. И снова смотрю на чужие окна. Как они уютно и радостно светятся! А потом гаснут — быстро, дружно, одно за другим. А потом снова загораются. И снова загадываю на крайнее справа. А когда оно вспыхивает, бегу в ванную, мою голову, накручиваю бигуди. "Сегодня обязательно позвонит", — говорю себе и отправляюсь в кухню. Тру, чищу кафель, убираю, давлю соки. Потом бужу Михеича. Потом… И так каждый день.
Это — из-за той, другой. Мишка бы непременно позвонил, понимает ведь, что праздник, что ждем. И сына он любит — сам ему эту ласковую кличку придумал — Михеич. Чуть не каждый месяц подарки ему шлет: то грузовик, то трактор с дистанционным управлением, то луноход. А уж самолетов — и Яки, и "аннушки" — вся комната ими уставлена. "Сын у меня тоже летчиком будет", — говорил, подбрасывая годовалого сына под потолок. "Ой, уронишь!" — обмирала я. "Ничего, пусть привыкает! К высоте и к скорости. Скоро сам летать будет — не успеем оглянуться". А как только Михеич пошел, он стал брать его на аэродром, показывать самолеты. "Это, сынок, Ил. Мощная машина. Видишь, сколько двигателей? А это Ту. Повтори-ка: Ту". И Мишка, которому только-только полтора исполнилось, с восторгом тянул: "Ту-у-у"… А чуть позже окрестил их "тутушки". Букву "ш" произносил, вытягивая до невозможности губы и выкатывая глаза. Громко — видно, старался передать шум взлетающего самолета. А муж складывал ладони трубочкой и, приложив к губам, начинал подыгрывать сыну. "Да тише вы! А то вместе с вашим самолетом и дом в воздух взлетит!" — притворно сердилась я.
