Лео Перуц - Ночью под каменным мостом
-- Время не может остановиться, и даже когда кто-то счастлив, как мы с тобой сейчас, оно продолжает нестись во весь опор, как зверь на травле, и один час за другим улетают в безграничность... Иди ко мне, поцелуй меня! Где ты?
-- У твоих губ живу я, у твоего сердца рука моя, я вся твоя! Опьянев от счастливых грез, цветок розмарина оторвался от алой розы.
-- Мне надо идти, -- прошептала возлюбленная императора Рудольфа II. -Прощай, я не могу больше оставаться, мне пора идти!
-- Куда же ты? Куда? Останься еще ненадолго! Почему тебе нужно идти?
-- Не знаю. Не знаю. Отпусти меня, отпусти, я не могу остаться, я должна идти!
-- Да нет же, останься! Где ты? Я не вижу тебя... Где же ты? Я все еще держу тебя за руку, но где ты? Куда она уходит от меня?!
-- Куда уходит она? -- крикнул Рудольф, рывком оторвал голову от подушки и огляделся по сторонам.
У изголовья императорской кровати стоял встревоженный Филипп Ланг.
-- Я услыхал, как Ваше Величество стонали во сне и звали кого-то, и осмелился войти, -- доложил он. -- Вашему Величеству, вероятно, приснился дурной сон -- так громко Вы стонали. Пожалуй, даже хорошо, что Вы пробудились так рано, иначе у Вас опять бы разыгралась мигрень. Там, за дверью, стоят несколько человек. Они всепокорнейше просят Вас выслушать их. Прикажете завтрак, Ваше Величество?
-- Куда же она? -- прошептал император.
В своем доме на площади Трех Колодцев проснулась прекрасная Эстер, жена Мордехая Мейзла. Луч утреннего солнца упал ей на лицо, и ее волосы вспыхнули красноватым сиянием. Кошка бесшумно обежала комнату и села в углу, ожидая полагающегося ей блюдечка с молоком. Цветочный горшок, с вечера стоявший на подоконнике, лежал разбитый на полу. По комнате неторопливо расхаживал Мордехай Мейзл и нараспев читал утреннюю молитву.
Эстер выпрямилась и убрала со лба свои светло-рыжие волосы.
-- Опять приснилось! -- прошептала она. -- И так всегда. Из ночи в ночь все тот же дивный сон! Я никогда не бываю так счастлива, как в эти минуты, но хвала Господу, что это всего лишь сон!
VIII. ЗВЕЗДА ВАЛЛЕНШТЕЙНА
Был чуток героя болезненный сон,
От каждого шороха вздрагивал он.
В селениях, где на войне ночевал,
Он всякую живность уничтожал.
Великую силу он войска собрал
И много побед королю одержал.
Но больше всего он любил серебро
И вешал людей, чтобы взять их добро.
А ныне он в вечный отправился путь -
И лают собаки, и куры поют!
Из эпитафии Валленштейну
Иоганн Кеплер, великий математик и астроном, разум которого объял весь видимый мир, в 1606 году поселился в Праге и -- по причине крайне стесненных и бедственных обстоятельств -- жил в заброшенном, полуразрушенном староградском доме, из окон которого невозможно было увидеть ничего, кроме кузнечной мастерской, где весь день напролет ковали подковы и гвозди, кабачка, где по ночам горланили пьяные солдаты, да дощатого забора с разлившейся за ним болотистой лужей, в которой вечно распевали лягушки. Когда по смерти Тихо Браге ученый принимал должность придворного астронома, ему сулили золотые горы, но все обещания были скоро позабыты, выплаты из казны прекратились, и теперь, чтобы раздобыть несколько жалких гульденов, ему приходилось целыми днями торчать в финансовой камере богемского двора, вымаливая деньги у чиновников. Часто он не знал, чем на следующий день будет кормить больную жену и троих детей, не говоря уже о себе самом. Да и жизнь становилась день ото дня дороже, а осенью, как и предсказал Кеплер в своем календаре на 1606 год, в стране наступили ранние и резкие холода.
Однажды в пасмурный и дождливый ноябрьский день он в очередной раз отправился за Градчаны в Олений ров и сторговал там у егерей императорской охоты, охранявших дичь, вязанку дров; эту работу ему приходилось делать самому, поскольку у него не было ни слуги, ни служанки. Груз его был невелик -- дровишек как раз хватило на то, чтобы приготовить суп на плите да обогреть комнату, где лежала больная жена. Справившись с этим нехитрым занятием, он сидел в нетопленой рабочей комнате и, завернувшись в еще мокрый от дождя плащ, терпеливо пропускал мимо ушей упреки императорского тайного советника Ханнивальда. Сей государственный муж пришел попенять ему за то, что астрономические таблицы, которые, согласно воле и желанию Его Величества, должны были отнимать большую часть времени ученого, до сих пор были не готовы.
-- Вы же сами прекрасно знаете, -- сказал Кеплер, когда Ханнивальд закончил излагать свои претензии, -- сколь смутны, запутанны и жестоки дела наших дней, а мне иной раз не достается даже масла в кашу... Мне бы очень не хотелось заводить об этом речь, но вы сами вынуждаете меня напомнить о том, что я постоянно ожидаю того часа, когда мне выплатят долг. Если этого не случится в ближайшее время, то, даже и состоя на личной службе у Его Величества, я вместе со своими детьми буду принужден умереть с голоду, ибо не могу питаться воздухом, как какой-нибудь хамелеон. Именно по этой причине я и вынужден вместо таблиц, составление которых вверено мне милостью Его Величества, заниматься прогностикой и ничего не стоящими календарями, которые не принесут мне славы. Но за счет этих безделиц я кормлю свою семью. Да и, сказать откровенно, это все же немного лучше, нежели изо дня в день досаждать Его Величеству просьбами, жалобами и протестами!
-- Этим вы ничего бы и не добились. Разве что один раз, не больше, были бы допущены на глаза императору, -- заметил Ханнивальд, отнюдь не благорасположенный к Кеплеру -- приверженцу протестантского вероучения.
-- Но почему бы не подумать о том, -- продолжал Кеплер, не выказывая и следа обиды и горечи, -- чтобы выделить моему семейству хотя бы минимальное вспомоществование. Мы постоянно терпим лишения, и, откровенно говоря, сегодня как раз один из тех дней, когда я не располагаю даже парой грошей. Но я не ропщу. Я жалуюсь одному лишь Богу, я полагаюсь и уповаю на Того, кто может все изменить. Но покуда мне приходится вести жизнь нищего.
Он взволнованно умолк, прижал к губам платок и закашлялся.
-- Его Величество, -- продолжал Ханнивальд, не вникая в жалобы Кеплера, -- также разгневан тем, что вы пренебрегли его приказом определить, что выйдет из конфликта между Его Святейшеством Папой и республикой Венецией!
-- Его Величество, -- резко возразил Кеплер, и тут его вновь на минуту одолел кашель, -- посылал ко мне своего камердинера Филиппа Ланга, который долго и много распространялся о том, что я должен подготовить астрологическое обоснование хода и ожидаемого разрешения конфликта. Но я уже со всем должным почтением известил Филиппа Ланга, что никак не могу этого сделать. Я считаю, что звездочет, берущийся судить не о движениях созвездий и их будущих конфигурациях, а о судьбах людей и государств, которыми ведает один только Бог, является никем иным, как подлым лжецом и ничтожеством!
-- Насколько я понимаю, -- заключил Ханнивальд, -- вы полностью отвергаете астрологию, эту пришедшую к нам из глубины веков и тысячекратно испытанную научную дисциплину, к которой охотно прибегают монархи, князья и другие высокие господа для познания своей земной, а иногда даже и посмертной участи?
-- Не полностью! Я отвергаю ее не полностью! -- возразил Иоганн Кеплер. -- Разделение неба на двенадцать домов, господство треугольников и всю прочую чепуху, относящуюся к расположению и поведению малых духов, я отрицаю. Но гармонию неба я признаю!
-- А конфигурации созвездий? Как вы относитесь к этому? -- допытывался Ханнивальд.
-- И это я признаю, но с некоторыми ограничениями -- скорее, как фактор, имеющий известное значение, -- пояснил Кеплер. -- Ибо по тому, как конфигурируются лучи созвездий при рождении ребенка, определяется течение его жизни в той или иной духовной форме. Если конфигурация гармонична, то возникает прекрасная форма души.
-- Если я вас правильно понял, -- задумчиво произнес Ханнивальд, -- вы настаиваете на пересмотре некоторых постулатов, хотя в общем и целом астрономия в вашем представлении недалеко ушла от пифагорейской. А вы не пытались привести вашу точку зрения в согласие с учением церкви?
-- Да упаси Боже! -- воскликнул Иоганн Кеплер. -- Я не хочу ввязываться в богословские споры. Во всем, что я говорю, пишу и делаю, я руководствуюсь принципами чистой математики. А церковные дела я не затрагиваю.
Тайный советник императора покачал головой.
-- Ваш ответ огорчает меня, господин Кеплер, -- заявил он. -- Все это мне весьма не нравится. У вас на устах слова смирения, но щучат они высокомерно и не совсем по-христиански. Мне все время кажется, что это говорите не вы, а тот, козлоногий и рогатый... Однако в мои обязанности не входит испытывать вас в этом направлении. Мой всемилостивый господин послал меня к вам ввиду того, что вы неоднократно давали ему повод быть вами недовольным. Я выслушал доводы, что вы приводите в свое оправдание, а больше мне ничего и не нужно. Когда я буду докладывать Его Величеству, я не забуду упомянуть о плачевных обстоятельствах, на которые вы жалуетесь. И с тем, господин Кеплер, имею честь откланяться.
