Ганс Носсак - Дело дАртеза
- За последнее время мы наблюдаем некое увлечение подобного рода скучными убийствами, - заметил он.
Тем не менее многое в этом эпизоде оставалось загадочным, притом не только для господина Глачке, который, так сказать, кормился загадками, но и для протоколиста, случайного свидетеля. Ему и сейчас непонятно, как удалось Ламберу чисто зрительно заключить, что происходит убийство.
- Что же тут такого? Я это заранее предвидел. Вот и все, - возразил Ламбер.
Но ответ его скорее вносит еще большую неясность в это дело.
Как уже говорилось, протоколист находился в комнате Ламбера, на Гетештрассе. Они беседовали о д'Артезе, об Эдит Наземан, а больше о трудностях, касающихся протоколиста. Комната находилась на седьмом этаже, отсюда далеко-далеко открывался вид на крыши Франкфурта. У Ламбера вошло в привычку часто полночи простаивать у окна, о чем сообщали уже первоначальные донесения агентов, которые протоколисту еще пришлось увидеть. Как там говорилось, Ламбер стоял, нередко беседуя с некой особой, предположительно женского пола, однако же о ней и доныне ничего конкретного установить не удалось. Каким образом попадала эта особа в дом и в комнату Ламбера? Попытки справиться у жителей дома ни к чему не привели.
Особой, о которой идет речь, был уже упомянутый женский манекен, его-то Ламбер имел обыкновение пододвигать к окну и время от времени оставлять там, когда сам он покидал комнату. Манекен этот, собственно говоря, не был его собеседником, хотя Ламбер и утверждал, что он вызывает его на разговор. Собеседником Ламбера был, скорее, спящий Франкфурт. Впрочем, и Ламберу и протоколисту было известно, что дом и комната находятся под наблюдением и что в комнате установлен микрофон, который Ламбер, разумеется, не замедлил обнаружить и умел, когда считал нужным, выводить из строя.
Наблюдение за комнатой Ламбера вели из слухового окна в доме по Кляйте-Бокенхеймерштрассе. Управление безопасности под видом бухгалтерско-ревизионной фирмы сняло там чердак якобы для хранения старых подшивок с документами, на самом же деле поместило там агента, и он, вооружась ночным биноклем, наблюдал за комнатой Ламбера с вечера и до утра. Но протоколисту не понадобилось даже сообщать Ламберу об этом мероприятии, тот и сам поразительно быстро обнаружил агента. Имея с давних пор привычку стоять у окна, он, естественно, тотчас подмечал малейшее изменение в окрестном пейзаже. Ему сразу же бросились в глаза два крошечных кружочка, порой мерцавших, точно два глаза. Это линзы бинокля отражали голубую светящуюся рекламу.
- Ну и лоботрясов нанимает ваш господин Глачке! - презрительно заявил Ламбер.
Он даже углядел, что субъект этот не расстается с хромированным термосом. Всякий раз, когда агент что-то наливал из пего, термос поблескивал. Что касается световой рекламы, то по лицу Ламбера, стоявшего у окна, тоже мелькали ядовито-красные и зеленые блики. Большей частью он стоял совершенно неподвижно, даже когда говорил. Вообще же он сильно сутулился и выглядел приземистее и старше, чем был на самом деле. Кожа на лице обвисла, а набрякшие мешки под глазами придавали ему унылое выражение. На улице его можно было принять за пенсионера, не знающего, чего он хочет от жизни и от окружающего мира. Но цветные блики световой рекламы придавали ему и всему, что он говорил или о чем думал, стоя часами по ночам у окна, какую-то своеобразную живость.
- Словно портрет в экспрессионистском стиле, - заметила как-то Эдит Наземан.
Итак, в упомянутый вечер Ламбер внезапно сказал:
- Ну вот! Теперь этот дуралей дал себя заколоть. И кстати, мастеру своего дела. Что ж, наш гражданский долг, по-видимому, сообщить в полицию.
Но оставим это убийство, нашего внимания оно не заслуживает, ибо нисколько не отличается от заурядных убийств, что гремя от времени случаются во Франкфурте. Убийцу нашли утром следующего же дня в постели проститутки, которая и была причиной преступления.
К д'Артезу все это ровным счетом никакого отношения не имеет, хотя для господина Глачке дело д'Артеза далеко еще не было закончено. Об этом протоколист узнал месяц-другой спустя, случайно встретив дочь господина Глачке на Бокенхеймерском шоссе. Она успела тем временем кончить гимназию и теперь изучала в Мюнхене германистику и театроведение. Видимо, были как раз каникулы. Перевод ее отца в Бонн, кажется, еще не состоялся.
- Пожалуйста, засвидетельствуйте вашему уважаемому папаше мое почтение, - сказал на прощание протоколист.
В ответ она рассмеялась:
- Мой уважаемый папаша не оценит вашего почтения. Он и сейчас еще нет-нет да вздохнет: жаль молодого человека. Попался на удочку окаянному саксонцу и загубил свое будущее.
Бойкая девица, как уже говорилось.
Ламбер, в противоположность д'Артезу, отказался от своего псевдонима лет пятнадцать назад. Только д'Артез еще звал его Ламбер, да Эдит Наземан обращалась к нему "дядя Ламбер". Поэтому, правда лишь по прошествии некоторого времени, протоколист тоже получил право звать его Ламбер.
- Но только, прошу вас, не "господин Ламбер". Это звучит уж слишком цинично!
Официально Ламбер пользовался после кончины жены только своим истинным именем - Людвиг Лембке. Под этим именем он и служил младшим библиотекарем в университетской библиотеке. Младшим лишь потому, что так и не закончил образования, необходимого для библиотекаря.
Протоколист не встретил во Франкфурте ни одного человека, которому было бы известно, что Людвиг Лембке более десятка лет был довольно популярен под именем Луи Ламбер. Ламбер же сделал все, что в его силах, чтобы предать этот факт забвению. Правда, он не мог или из материальных соображенной не захотел помешать тому, что имя Луи Ламбер вновь появилось на обложках двух книжечек карманного формата, но ни единая душа, кроме издателя, не заподозрила, что Луи Ламбер и младший библиотекарь Людвиг Лембке - одно лицо. Читатели же полагали, что модный некогда автор давно умер. Службе безопасности все эти обстоятельства, разумеется, были известны, но до поры до времени она к ним интереса не проявляла.
Смерть жены была, пожалуй, для Ламбера поворотным пунктом. Это звучит романтично, но скорее должно внушать ужас, как мы увидим, если протоколист сумеет передать то, что он узнал. А это дастся ему нелегко. Всегда имеется риск, что события будут неправильно восприняты, тем более что протоколист постоянно терялся, сталкиваясь с этим в корне чуждым ему прошлым. От самого Ламбера едва ли что можно было узнать. Как только беседа касалась этого вопроса, он насмешливо замечал:
- Есть предметы, к коим тайной полиции пути заказаны.
Узнал все протоколист главным образом от Эдит Наземан. Она также нередко предавалась размышлениям о дяде Ламбере, что вместе с тем было для нее размышлениями об отце. Как девушка или женщина, она, естественно, немало удивлялась тому, что в жизни этих людей нет больше женщин; она всерьез искала этому объяснения, пусть только затем, чтобы защитить отца.
- В семейной жизни дядя Ламбер был, судя по всему, безмерно несчастлив, - рассказывала она протоколисту, который в те времена провожал ее иной раз домой. - Папе тоже не посчастливилось в браке. И это не мамина вина, нет-нет, мне думается, в ту пору было такое поветрие, сплошь и рядом люди просто но отдавали себе в этом отчета, они полагали, что так и быть должно и даже почитали себя счастливыми. Но папа и дядя Ламбер это сознавали, вот в чем вся беда.
Разговор, врезавшийся протоколисту в память, состоялся ночью на углу Элькенбахштрассе, где жила Эдит Наземан. Нельзя забывать, что Эдит еще не исполнилось и двадцати двух лет. В течение двух или трех семестров она изучала социологию, но в один прекрасный день бросила занятия, чтобы стать продавщицей в книжной лавке. Рассказывая протоколисту о браках отца и дяди Ламбера, она напускала на себя суровость, у нее меж бровей даже залегала напряженная складка. Это была одна из тех минут, когда протоколист сожалел, что не обладает талантом художника или на худой конец способностью верно описать словами эту памятную ночную сцену на пустынной улице, не говоря уже о лице девушки.
В самом ли деле оба брака были столь несчастливы, как подозревала Эдит, откровенно говоря, не очень-то интересовало протоколиста. Ни он, годящийся Ламберу в сыновья, ни тем более Эдит не в силах были постичь поведение Ламбера, и это сбивало их с толку. Почему ведет подобную жизнь человек, отринувший, словно негодную ветошь, свое удачливое прошлое? Или в этом заключена истинная мудрость? Пример, достойный подражания?
Теперь, как младший библиотекарь с правом на пенсию, он живет отнюдь не лучше, да еще обзавелся манекеном. Прежде он по крайней мере был модный автор, хотя книги, правда, писал неважные, никто их в наше время не читает. Неужто Ламбер просто-напросто и как можно неприметнее ждет смерти? Откуда для этого берутся силы? И думать нечего спрашивать самого Ламбера, они боялись его обидеть. Да вряд ли он и ответил бы на такой вопрос или ответил бы уклончиво. Какое до всего этого дело вашему поколению? заметил он однажды. Для Эдит это составляло загадку, в первую очередь даже не из-за Ламбера, хотя она была к нему очень привязана, но, размышляя о Ламбере, она невольно размышляла и об отце. Хотя иногда, рассердившись, усматривала в их действиях пустое скрытничание.
