Дмитрий Ризов - Ловцы
…Мордвинов, оформив документально конфискацию ружья, вышел на улицу. Семы не было. Он вздохнул облегченно: не любил он это сопровождение. Достал из кармана часы. До обеда далеко еще… От желания курить пересохло во рту, как в сильную жару.
На базаре он обнаружил, что кисет остался в милиции. Пришлось махорку высыпать в карман.
— На охоту, ваше сковородне? — на правах давнишнего, хотя и шапочного знакомца, подцепил его безногий, намекая на берданку.
Петр Порфирьевич помедлил, набивая «козиножку», запалил ее, блаженно затянулся, щурясь от дыма, и только теперь ответил:
— Я, браток, не за дичью охочусь — за охотниками. А ты за кем? Смотри, глазами-то как стреляешь. Снайпер…
Безногий весело показал желтые зубы, он уже с утра был в подпитии.
— А я за теми, брат, охочусь, кто бы меня замуж взял, чтобы на руках носить.
— Ну-у… Тогда другое дело. Такая охота разрешена круглый год. Успех имеется?
— Один пока. Один.
— А ты ша-лун, — подмигнул Мордвинов. — Тебе что же, каждый день по успеху надо?
— Да ну тебя, — отмахнулся безногий, хлопнул себя в грудь. — Я один. Понял?
— А… а… — сменил тон Мордвинов. — Тогда за чем дело стало? Невест нет? Или что? Поди, боишься ошибиться?
— Боюсь, — охотно отозвался инвалид. — Ей-богу, боюсь. Я ошибаться больше не могу… — Он провел тыльной стороной руки под носом, шмыгнул. — Я был, браток, сапером. Понял?
— Понял, — кивнул Мордвинов.
— Нас старшина чему учил? А вот чему… — Инвалид вытянул желтый от курева палец, повертел им. — Сапер, мол, имеет право на «айн» ошибку. Она рвет нашего брата сразу до шеи. Когда меня рвануло, я очнулся и думаю: все, на том свете… — Безногий возбужденно заелозил. — О… о… казывается, — поднял он недоумевающие глаза на Мордвинова, — кому как повезет. Мне повезло. А это значит что? Нам, о… оооказывается, «цвай» ошибок было на самом деле разрешено. Понял? — Он потряс рукой, растопырив на ней два пальца, словно «козу» делал. — А мы думали, что всего одну… Кому не повезло, те сразу с «цвай» ошибки начали — и все. А я до двух считать умел, хоть по-русски, хоть по-немецки. Понял? Сначала сделал первую — и все. И в тыл. Понял? А он-то, старшина наш, козел зеленый, — тыкал себе за спину большим пальцем безногий, будто там как раз и находился тот самый недотепа-старшина, — он, слышь, «цвай» ошибку вообще за одну-единственную считал. И сколько он по этому делу надежд у нашего брата отнял раньше времени. Все пужал, пужал… Понял? — Инвалид почесал коричневую от загара шею, поднял задумчивый взгляд поверх базара, где над вершиной горы и пожаркой плыли облака, бездонно синело небо и в нем высоко-высоко кружил одинокий коршун.
Мордвинов хотел было сострить, что женщины не мины, на них не подорвешься и «цвай» ошибки бояться бы не нужно, но смолчал. Он прошелся по рядам; когда вскоре выходил с базара, безногого у ворот уже не было. Возле горотдела толпились милиционеры, посреди них стоял Сема, он скалил зубы, закатывал глаза, пускал слюни.
— Петр Порфирьевич, — окликнул Мордвинова заместитель начальника капитан Москалев, приглашая к веселью. — Глянь на Семку-то. Ограбили парня. Среди дня обувку сняли… Он никак с тобой ушел? Как же ты не усмотрел, лейтенант Мордвинов?
Петр Порфирьевич молча пожал плечами, пошел сдавать конфискованное ружье.
Глава девятая
Тут, можно сказать, подошла к концу наша бесхитростная история. Разве теперь Володя Живодуев и Толик Опресноков, по кличке Рыжик, не получили полную свободу действий?
Володя кормил виновника всей бучи предыдущих дней — воробья, бойкого самчика, одетого в плащик с капюшоном из коричневых перышек. Он насыпал воробью подсолнуховых ядрышек, тот долбил их, уже копаясь, раскидывая корм.
Даже неожиданная потеря только что обретенной берданки, которую Володя едва успел запрятать подальше от материнских глаз, и та была не столь трагична на фоне наступившего облегчения. К тому же Милюк пообещал выкупить берданку обратно, лишь только ее выставят продавать в «Охотнике».
— К утиной охоте как раз успеем, — успокаивал он Володю, сам смущенный таким оборотом дела. — Ты, парень, не куксись. Я тебе могу расписку написать, если не веришь.
Володя отдал берданку без расписки. Милюк спешил, наступил, похоже, соседской собаке на лапу, та взвизгнула за воротами…
«Ну вот и все», — подумал Живодуев. На душе его стало свободно и пусто. Он сунул палец в клетку. Воробей перестал копаться в ядрышках, подскочил поближе, ущемил кожу скорлупкой клювика. Володя не удержался от улыбки, поняв, что теперь уже не сможет сделать из самчика насадку для сома. Вот если бы сразу, сгоряча… Воробей упорствовал, все рвал кожу на пальце. Дурачок. Придется другую насадку искать.
Но сначала нужно было найти Рыжика. Дома его снова не оказалось. Опресноков-старший чистил сарай, выгребал сор деревянными граблями. На Володю взглянул он зло, утер тыльной стороной усы:
— Чтоб твоего духу здесь больше не было! — В подтверждение серьезности угрозы он поднял обломок кирпича, швырнул. Володя увернулся, обломок звучно бухнул в ворота.
— Ты того? — повертел Володя пальцем у виска.
Лоб и нос у старшего Опреснокова в свежих, едва схваченных корочкой, ссадинах.
— Я тебе сейчас покажу «того», — Опресноков поднял грабли над головой. — Ты у меня потыкаешь!..
Володя открыл калитку, приготовился бежать. На шум Опресночиха выскочила. Перевязки на руке ее уже не было, в этом месте красовалось лилово-синее пятно.
— А ты иди, парень, иди! — взвизгнула она. — Не вводи в искушение… Иди, иди!
— И ты не тычь, я те не Иван Кузьмич, — подхватил Володя. — Напугали! Я вашего Рыжика так отлупсаню, что и не узнаете…
Он еще раз покрутил у виска, теперь уже им обоим, хлопнул калиткой. Вот всегда так, как к нему, так и он. Пальцы у Володи Живодуева дрожали. Он подождал немного на лавочке напротив опресноковского дома. Под землю этот Рыжик, что ли, провалился, который день не видать? Володя свистнул несколько раз, вызывая приятеля. Того не было…
А Рыжик в это время находился возле острова.
На рассвете Фома ушел от него на крышу по неотложным кошачьим делам, нагретое им место открылось утренней прохладе, Рыжик проснулся. Коровы уже мычали, собираясь в стадо, перекликались хозяйки буренок, чирикали первые воробьи, петухи горланили, гулил, надрываясь, поселившийся нынче в городском саду дикий голубь. Рыжик потянулся и, так же, как Володя в это утро, ощутил сладкое чувство свободы.
Теперь можно было и за сома браться. Пока варилась вся эта каша, его подмывало рассказать о соме отцу. Тот вряд ли бы что придумал, он и сызмалу «не рыбалил». Но держать про себя тайну было очень тяжело, под языком так и щекотало, так и дергалось… А отец-то был уверен, что они с Володей лазили за помидорами. И вообще, отец себя вел как-то странно. Эта отсидка на чердаке по его приказанию. А вчерашнее? Оно представилось Рыжику опять столь живописно, что он закатился в смехе. «Как Милюк отца вчера-то… ох-ха-ха-ха… Прямо за зад… о-хо-хо… И ногой ка-ак поддаст… хи-хи-хи-хи… — Толик даже слезы вытер кулаком. — Умора!»
Он прерывисто вздохнул. А вдруг он глянет сегодня отцу в глаза и заржехает? Ну уж нет!..
Так он оказался на реке. Чуть позже выяснилось: отправился он сюда не зря. Сначала хотел просто время потянуть до встречи с отцом. А потом…
Было на реке — как всегда в эту пору. Вода зеркально-гладкая, легкий туманчик быстро скользил по ней и, натыкаясь на берег, мгновенно таял среди прибрежной травы, мокрой от росы. Синие лепестки цикория, собранные в щепотку, спали еще. Стрекозы тоже ждали своей минуты на концах осоки. Но мошкара уже толпилась кое-где, и ласточки с резким писком вдруг атаковали остров из поднебесья, скользнув мгновенным отражением в реке. А у густерок жизнь кипела вовсю. Да и спят ли рыбы вообще? Рыжик отломил кусочек дерна, бросил в воду. Тут же вокруг него образовалось кольцо из густеры, бока рыбок так и заискрились сквозь тусклую воду. Дерн тонул, и рыбки погружались за ним, пропали из виду, но вскоре разом всплыли, проводив дерн до дна, засновали в поисках остатков.
Живая вода, какое это чудо! Сидеть бы и смотреть на нее хоть день, хоть целую жизнь. Плавно скользит она в берегах, по движущейся воде величаво скользит отражение тоже движущегося неба, и в голове вдруг тоже что-то поплывет — образы какие-то, несформулированные очень важные мысли, смутные догадки о прошедшем, грезы будущего и еще что-то потаенное, совершенно неуловимое, как последние призрачные волокна тумана, сдуваемые с речной поверхности усиливающимся движением воздуха. Все это идет, волна за волной, неуловимой чередой, как цветные тени на воде, не только в голове, но во всем теле, в таких сферах его, до которых пока еще никакие врачи не добрались. А говорят, природа бездушна. Еще как душевна! Лишь отыщи то место на земле, где она соизволит милостиво чуть-чуть приоткрыться тебе, замри тут — и смотри, и слушай себя.
