Дмитрий Ризов - Ловцы
Спорхнули как-то ребята с забора к ведру, а петух откуда-то из-под крыльца — и на них! Белый, голенастый, на желтых ногах синие шпоры, гребень, как жар, клюв — ну прямо монтерские кусачки. Он им тогда ростом с индюка показался. Что тут было! Клювом рвет, шпорами режет… И молчком, гад. Всех разогнал. Ну до чего злющий — собак гонял. На что своя кошка, бабки Глуши, и та перестала по земле ходить — все по крыше да по забору…
А вон в том домике с тремя окнами на улицу, на противоположной стороне, Володя бывал. Тогда в их классе новая девочка появилась. По фамилии Милаева, будто нарочно для нее придуманной. Володя никогда таких пушистых кос еще не видел. Мать у нее учительницей была в их же школе. Она со своей Милашкой как с куклой возилась. Живодуев теперь уже и не помнил, как он к ним в дом попал. У них был такой аппарат, через который на стенку показывают разноцветные картинки, из картинок целое кино составлялось. Под ними надписи, можно читать. Он помнил очень ясно, как сидел с Милашкой на диване, застланном желтым бархатом, пил душистый чай из белой полупрозрачной чашечки, на столе, на цветастой скатерти тарелочка с целой горкой фабричного печенья: ешь — не хочу. Саму Милашку и мать ее он представлял уже с трудом, вскоре они так же неожиданно, как появились, исчезли, а вот ощущение близости рядом с ним девочки, приятный запах ее волос он и теперь помнил так отчетливо, словно все это только что было.
Дальше школа. Здесь он учился до четвертого класса. Ну, то, что здесь случалось, начни вспоминать — надолго… Один только мертвый ребенок на чердаке чего стоит! Там, в школьном дворе, кирпичный домик стоит, небольшой, без сеней, дверь прямо с улицы в комнату. Жила тут техничка их школы с дочкой. Она давала звонки, следила, чтобы питьевая вода была в бачках, мыла полы. Дочка техничкина почти взрослая. Однажды на большой перемене занесло Володю Живодуева на чердак этого домика. Может, и не занесло бы, если бы к чердачному входу не была приставлена лестница. За ним Юрка Садчиков увязался, из их же класса. Огляделись — ничего: битый кирпич, пыль — и все. И вдруг за балкой бумажный сверток. Развернули — в свертке ребенок. Мертвый. Крохотный, как котенок. Им бы, дурным, молчать: сразу видно, ребенок не родившийся еще, ну, то есть, когда родится, то больше бывает, а этот какой-то такой… А они вниз—да в школу вместе с находкой. Учителя в них так и вцепились: что вы, ребята, какой это ребенок? Разве сами не видите, что котенок?
Техничка прибежала.
— Это я… Это мой котенок… Умер он у нас, а закопать не успела.
Юрка Садчиков дерг сверток из рук технички — и ходу. Володя за ним. Садчиков в милицию, и он за ним. Вскоре пришли в школу два милиционера и техничкину дочь увели. Она шла белая-белая и шаталась. Тут мать Милашкина вышла из учительской, тоже вся белая.
— Ну, — говорит, — вы и дряни. Что же с вами будет, когда вырастете? И еще я тебя, гада ползучего, в гости к себе пустила? Если что с той девочкой будет, — это она про техничкину дочь, — я вас обоих на второй год оставлю. Так и знайте. Можете хоть кому жаловаться!
Разревелась. Дверью — хлоп…
Володя заглянул в школьный двор: все, как прежде, только в красном домике теперь жили другие люди. Та техничка давно уехала на родину, к себе в деревню, и дочь свою увезла.
Следующие были «Красные бойцы».
Контора артели в угловом кирпичном доме, рядом широкие двустворчатые ворота с вывеской, к воротам примыкает деревянный домик, сквозь него проделана проходная, окнами в которую и выходит комната Никитина. Вторая смена кончилась, третьей в «Красных бойцах» не было. Тихо, пусто. Он толкнул дверь проходной — заперто изнутри. Постучал кулаком, приставил лицо к маленькому окошку, вделанному в дверь. В проходной зажгли свет. Из комнаты Никитина вышла незнакомая женщина.
— Куда? — строго окликнула она.
— Мне дядю Федю надо!
— Что-то я не слышала, чтобы у него племянники были.
— Да я так… Не племянник.
— Тогда приходи завтра. Сегодня не его очередь.
Это новость! Даже две. Раньше Никитин просто жил тут и одновременно служил, без всяких смен. Теперь, значит, на пересменку… А сам где?
Женщина открыла дверь, подозрительно осмотрела Живодуева.
— Он тебе шибко нужен, что ли? Сходи домой. Может, застанешь, если не рыбалит.
— Никитин не здесь, что ли, теперь живет?
— Здрасте! Ты его давно видел?
— Чуть не год назад.
— Хва-тился… Он, чай, с прошлой осени тут не живет. К Верке перебрался. Верку-то знаешь?
— Слыхал, — соврал Володя.
— Ну, коль слыхал, дуй прямиком к ним. — И она ушла, закрыв дверь в проходную.
Володе стало грустно. Ну вот… Вот и определилось все окончательно. Что именно «все», он не мог бы сказать, но что это неуловимое «все» определилось в его жизни окончательно и что теперь он ни за что не пойдет к Никитину, будь даже сом целиком из золота, — у него сомнений не было.
Поздно вечером наведался к Володе Живодуеву Милюк. Мать спала. Володя лежал на своем жестком топчане, кое-как прикрытом тряпьем, не спалось, все думалось, думалось, а мысли неутешительные. Милюка он почувствовал до того, как тот стукнул в дверь. Услышал: открылась калитка, она у них и на ночь не замыкалась, потом кто-то потоптался перед ступеньками, ведущими к ним в приямок. Начал, наконец, спускаться, придерживаясь рукой за дощатую стену сеней, отчего старые тонкие доски поскрипывали.
Сумасшедшая мысль ожгла Володю: отец вернулся! Его подбросило на топчане. Он сидел теперь, глядя в темноту, в сторону двери. Ждал.
У Милюка вечер был не из легких.
После Опреснокова у него еще одна забота осталась. В тот злосчастный вечер, когда Гришка по дурости жахнул из берданки, мальчишек было двое. Точно двое. Этот конопатый, в кого Гришка угодил солью, — раз. А два? Передавая деньги Опреснокову, Милюк вызнал, кто второй. А-а… Этот… Этих он знал. Паренек бойкий, но шалопай. Рыбак, кажется.
Он пришел от Опреснокова домой, но беспокойство не проходило. А если все-таки дело откроется и пацан возьмет да и вылезет? Что из того, что он не пострадавший? Зато свидетель. Милюк и так и этак прикидывал. Рыбак, значит… Если рыбак, то и к охоте скоро пристанет. А ружье откуда ему взять? Дать ему берданку — и все!
Дать. У нее затвор все равно сносился. Застрелиться можно. Однажды он сам поторопился, подранок уплывал в камыши, не довел затвора — его и откинуло при выстреле, гильза вылетела, хорошо — в сторону… После этого он Гришку предупредил, чтобы поаккуратнее был с ружьем, не спешил.
Все обмозговав на этот счет, Милюк забрал берданку, не очень-то сожалея еще и об этой потере, отправился к свидетелю. Чтобы парнишка перед ружьем не устоял? Быть такого не может!
Едва тронул Милюк ручку на двери Живодуевых — его будто ждали: дверь нараспашку и паренек из нее. Ружье разглядел, совсем будто обезумел.
— Дяденька, — лепечет, — простите, я больше не буду. Честное слово, не буду!
— Ты что? Что не будешь?
— В огород к вам лазить.
— А лазил, что ли?
— За воробьем. Честное слово, за воробьем! Я никогда больше не буду. Ну поверьте, пожалуйста… — Губы у него трясутся, дверь норовит закрыть, давит на нее обеими руками. А Милюк не дает, сунул между дверью и косяком ногу.
— Да не бойся ты. Разве я стрелять тебя пришел?
Не верит. Все толкает дверь, та трещит. Одно название, что дверь, доски в труху изошли.
— Слушай, — сердиться стал Милюк. — Ты баран или думать немного все-таки можешь? Я тебе вот ружье принес в подарок. Да не толкай ты дверь. Бери, бери ружье! Осенью на охоту пойдешь. Захочешь — с нами. Мы возьмем. Из ружья-то умеешь? Вот и хорошо! Теперь научишься, настреляешься. А то что это за мужик без ружья? Я тебе и патроны отдам. Они нам теперь ни к чему. Понял? Мы другое ружье купим, и калибр другой. Понял? Бери. Только с затвором поосторожнее…
Парнишка, кажется, успокоился немного, Милюк просунул в щель ружье прикладом вперед, толкнул его, оно там сбрякало о пол. Теперь он и ногу вытянул из щели, отступил. Дверь захлопнулась, звякнула щеколда.
— Ты меня слышишь? — спросил Милюк сквозь двери.
Володя не ответил.
— Если кто спрашивать будет, ну хоть милиция или еще кто, так ты к нам не лазил. Понял? И стой на этом. Мужиком будь.
За дверью было тихо.
Милюк постоял, убедился, что ружье взяли, вздохнул облегченно и пошел спать. Поздно было. Очень поздно. А он за нервотрепкой и не заметил, как луна взошла.
Глава восьмая
Петр Порфирьевич Мордвинов заступил на дежурство утром. Он сел за свой служебный стол, обтянутый гладким дерматином, прожженным в нескольких местах огнем цигарок: лейтенант курил местный самосад вырви глаз под названием «самсон», который регулярно покупал у безногого рябого мужика, торговавшего табачком возле базарных ворот. Тут же рядом сидел одноногий татарин, наяривая на гармошке с колокольчиками монотонные мелодии, закрыв глаза и положив перед собой на землю кепчонку-восьмиклинку. Безногий же прочно был пристегнут ремешками к низкой своей колясочке с блестящими подшипниками вместо колес: она ему и стул, и транспорт. Подшипники, конечно, не очень были хороши в движении, шуму от них много, а скорость мала, но инвалид передвигался, отталкиваясь от земли руками, и любые другие колесики на тележке поднимали бы его слишком высоко от земли. Торговал он всегда на одном месте, возле левой кирпичной тумбы, на которую была навешена створка рыночных ворот, устраивался в проходе, густо засыпанном подсолнуховой шелухой, ставил мешочек с желтой, крупно рубленной махрой, среди которой синел, поблескивая гранями, мерный стакан, прямо на землю. Махра у него шла по рублю за стакан, сыпал он ее щедро, горкой, утрамбовывая желтыми прокуренными пальцами. Пробовать товар разрешал бесплатно, для этого заранее смуслякивал из обрывков газеты гильзы «козьих ножек», раскладывал их тут же, рядом с мешком, на земле, набивать уж которые — извольте сами…
