Болеслав Прус - Кукла
Бесцельно блуждая, он очутился между двумя вереницами запасных вагонов. С минуту он не знал, куда идти. И вдруг с ним сделалось что-то странное: то была галлюцинация. Ему показалось, что он стоит внутри огромной башни, которая рушится без малейшего шума. Он жив, но его завалило грудой обломков, из-под которых он не может выбраться. Не было выхода!
Он тряхнул головой, и видение исчезло.
"Просто меня клонит ко сну, - подумал он. - В сущности, не произошло ничего неожиданного; все это можно было заранее предугадать, и ведь я все видел... Какие пошлые разговоры она вела со мной!.. Что ее занимало?.. Балы, рауты, концерты, наряды... Что она любила?.. Только себя. Ей казалось, что весь мир существует для нее, а она создана для развлечений. Она кокетничала... да, да, бесстыдно кокетничала со всеми мужчинами; а у женщин оспаривала первенство в красоте, преклонении и нарядах... Что она делала? Ничего. Служила украшением гостиных... Единственная ценность, благодаря которой она могла достигнуть благосостояния, была ее любовь - поддельный товар!.. А Старский... что же Старский? Такой же паразит, как она... Он был лишь эпизодом в ее жизни, богатой опытом. К нему нечего предъявлять претензии: они одного поля ягоды. Да и к ней тоже... Да, она любит дразнить воображение, как настоящая Мессалина! Ее обнимал и искал медальон кто попало, даже такой вот Старский, бедняга, вынужденный за неимением дела стать соблазнителем...
Верил я прежде, что есть в этом мире
Белые ангелы с светлыми крыльями!..{335}
Хороши ангелы! Ну и светлые крылья!.. Молинари, Старский и, как знать, сколько других... Вот к чему приводит знакомство с женщинами по поэтическим произведениям!
Надо было изучать женщин не через посредство Мицкевичей, Красинских и Словацких, а по данным статистики, которая учит, что десятая часть этих белых ангелов - проститутки; ну, а если бы случилось на этот счет обмануться, то по крайней мере разочарование было бы приятным..."
В эту минуту послышался какой-то рев: наливали воду в котел или резервуар. Вокульский остановился. В этом протяжном, унылом звуке ему почудился целый оркестр, исполняющий мелодию из "Роберта-Дьявола": "Вы, почившие здесь в приютах могильных..." Смех, плач, вопль тоски, визг, безобразные крики - все это звучало одновременно, и все заглушал могучий голос, проникнутый безысходной скорбью.
Он готов был поклясться, что слышит звуки оркестра, и снова поддался галлюцинации. Ему казалось, что он на кладбище; вокруг разверстые могилы, и из них выскальзывают уродливые тени. Одна за другою они принимают облики прекрасных женщин, между которыми осторожно пробирается панна Изабелла, маня его рукою и взглядом.
Его охватил такой ужас, что он перекрестился; призраки рассеялись.
"Хватит, - подумал он. - Так я с ума сойду..."
И решил забыть о панне Изабелле.
Было уже часа два ночи. В телеграфной конторе горела лампа с зеленым абажуром и слышалось постукивание аппарата. Возле станционного здания прохаживался какой-то человек; завидев Вокульского, он снял шапку.
- Когда идет поезд в Варшаву? - спросил его Вокульский.
- В пять часов, ваша милость, - ответил человек и потянулся к его руке, словно хотел ее поцеловать. - Я, ваша милость...
- Только в пять!.. - повторил Вокульский. - Лошадьми можно... А из Варшавы когда?
- Через три четверти часа. Я, ваша милость...
- Через три четверти... - прошептал Вокульский. - Четверти... четверти... - повторил он, чуствуя, что неясно выговаривает букву "р".
Он повернулся спиной к незнакомцу и пошел вдоль насыпи по направлению к Варшаве. Человек посмотрел ему вслед, покачал головой и исчез во мраке.
- Четверти... четверти... - бормотал Вокульский.
"Язык у меня заплетается?.. Какое странное стечение обстоятельств: я учился, чтобы добыть панну Изабеллу, а выучился - чтобы ее лишиться... Или вот Гейст. Ради того он сделал великое открытие и ради того доверил мне священный залог, чтобы пан Старский имел лишний повод для своих поисков... Все она отняла у меня, даже последнюю надежду... Если бы меня сейчас спросили, действительно ли я знал Гейста, видел ли его удивительный металл я не сумел бы ответить и даже сам сейчас не вполне уверен, не обман ли это воображения... Ах, если б я мог не думать о ней... хоть несколько минут...
Так вот же не буду о ней думать..."
Была звездная ночь, чернели поля, вдоль полотна горели редкие сигнальные фонари. Бредя вдоль насыпи, Вокульский споткнулся о большой камень, и в то же мгновение перед глазами его встали развалины заславского замка, камень, на котором сидела панна Изабелла, и ее слезы. Но на этот раз слезы не скрыли ее лживого взгляда.
"Так вот же не буду о ней думать... Уеду к Гейсту, начну работать с шести утра до одиннадцати ночи, буду следить за малейшим изменением давления, температуры, напряжения тока... У меня не останется ни минуты..."
Ему показалось, что кто-то идет позади. Он обернулся, но ничего не разглядел, только заметил, что левым глазом видит хуже, чем правым, и это нестерпимо его раздражало.
Он хотел вернуться на станцию, но почуствовал, что не сможет вынести вида людей. Даже думать было мучительно, почти до физической боли.
- Не знал я, что человеку может быть в тягость собственная душа... пробормотал он. - Ах, если б я мог не думать...
Далеко на востоке забрезжил свет и показался тоненький лунный серп, заливая окрестности невыразимо унылым сиянием. И вдруг Вокульскому явилось новое видение. Он был в тихом, пустынном лесу; стволы сосен диковинно изогнулись, не слышно было ни одной птицы, не шелохнулась ни одна ветка. Все было погружено в печальный полумрак. Вокульский чуствовал, что и этот мрак, и горечь, и грусть точат его сердце и исчезнут только вместе с жизнью, если вообще когда-нибудь исчезнут...
Меж сосен, куда ни глянь, сквозили клочки серого неба, и каждый из них превращался в подрагивающее стекло вагона, в котором тускло отражалась панна Изабелла в объятиях Старского.
Вокульский был уже не в силах бороться с призраками; они завладели им, отняли у него волю, исказили мысли, отравили сердце. Дух его утратил всякую самостоятельность: его воображением управляло любое впечатление, повторяясь в бесчисленных, все более мрачных и болезненных формах, словно эхо в пустом здании.
Он опять споткнулся о камень, и этот ничтожный повод разбудил в нем длинную вереницу мучительных образов.
Ему казалось, что когда-то... давно, давно... он сам был камнем, холодным, слепым и бесчуственным.
И когда он лежал так, гордый своей мертвой неподвижностью, которую не могли оживить никакие земные катаклизмы, в нем или над ним прозвучал вопрошающий голос:
"Хочешь ли стать человеком?"
"Что значит человек?" - ответил камень.
"Хочешь видеть, слышать, чуствовать?"
"Что значит чуствовать?.."
"Так хочешь ли познать нечто совсем новое? Хочешь изведать существование, которое в один миг дает больше, чем испытали все камни за миллионы веков?"
"Я не понимаю, - ответил камень, - но могу быть чем угодно".
"А если, - повторил сверхъестественный голос, - после этого нового бытия у тебя останется вечная горечь?"
"Что значит горечь?.. Я могу быть чем угодно".
"Итак, будешь человеком", - прозвучало над ним.
И он стал человеком. Он прожил несколько десятков лет и за эти годы многого жаждал и выстрадал столько, сколько неживой природе не испытать за целую вечность. Преследуя одну цель, он находил тысячу других; спасаясь от одного страдания, попадал в море страданий и столько перечуствовал, столько передумал, исчерпал столько сил в мире слепых стихий, что, наконец, возмутил против себя природу.
"Довольно! - кричали со всех сторон. - Довольно!.. Уступи место другим в этом игрище!.."
"Довольно!.. Довольно!.. Довольно!.. - кричали камни, деревья, воздух, земля и небо... - Уступи другим!.. пусть и они познают новое бытие!"
Довольно!.. Значит, он снова должен обратиться в ничто, и как раз в ту минуту, когда высшее бытие оставляет ему, как последнее воспоминание, лишь отчаяние утраты и сожаление о недостигнутом!..
- Ах, скорее бы взошло солнце... - шептал Вокульский. - Вернусь в Варшаву... возьмусь за какую угодно работу и покончу с этими глупостями, которые мне только расстраивают нервы... Ей нравится Старский? Пусть берет Старского!.. Я проиграл в любви? Что ж!.. Зато выиграл в другом... Нельзя иметь все...
Уже несколько минут он ощущал на усах какую-то липкую влагу.
"Кровь?" - подумал он, вытер губы и при свете спички увидел на платке пену.
- Все мои добрые дела обращаются против меня, - проговорил он вполголоса.
Обессиленный, он опустился на землю возле маленькой дикой груши, которая росла неподалеку от насыпи. Поднялся ветер и зашевелил листочки; шелест их почему-то напомнил Вокульскому давно минувшие годы.
"Где мое счастье?.." - подумал он.
Что-то сдавило ему грудь и начало подкатывать к горлу. Он хотел вздохнуть - и не мог; задыхаясь, обхватил руками деревце, продолжавшее шелестеть, и крикнул:
