Жизнь. Книга 1. Все течет - Нина Федорова
– Меры приняты, – сказала она. – Сожалею, глубоко сожалею о случившемся. Виноват, конечно, швейцар, он отлучился не вовремя. Но он – старый, заслуженный солдат, понимает, что такое дисциплина. Я сделала ему выговор, никаких вторжений в классы больше не случится. Что же касается учителя, позволившего себе вступить в частный разговор и прервать урок, он только что был здесь и услышал что ему полагалось. Конечно, о его поведении доложу в учебный округ. Я совершенно уверена, что этот несчастный инцидент не будет иметь повторений.
– Это все меры, принятые вами? – холодно спросила Анна Валериановна. – Что же «принято» относительно девочки Бублик?
– Дерзкую отослали домой с советом впредь держаться подальше от здания гимназии.
Гостья выдержала паузу. Видя, что начальница не имеет ничего добавить к уже сказанному, она спокойным, холодным тоном объявила, что приехала с предложением допустить девочку в гимназию, с тем, что все расходы по её обучению она возьмёт на себя.
Как все общественные деятели, начальница гимназии имела в запасе много масок и тембров голоса, с которыми могла встречать людей и события. Здесь она на минуту потерялась, не зная, как встретить предложение. Длилось молчание. Без маски она выглядела просто старой, утомлённой женщиной. Но долг её был в том, ей казалось, чтоб отстаивать принцип, и наконец, понизив тон беседы, она почтительно заговорила:
– Девочка, если ей выпало счастье найти высокую покровительницу, всё же будет более на месте в какой-либо другой школе, более соответствующей её положению и характеру. Для детей из народа есть сельские школы, приходские, наконец, городские училища или – чего лучше! – прогимназия. Там Бублик окажется в знакомом ей кругу таких же девочек, как и она сама, а содержание её там будет много дешевле. Не правда ли?
Считая правилом жизни угождать начальству и «высшим», здесь она всё же стояла твёрдо: дело было принципиальное, касалось самого духа её учреждения. Ввести дерзкую уличную девчонку – и куда же! – в самое благородное, образцовое учебное заведение края, где обучались и морально воспитывались дочери лучшего общества: знатных семейств, культурных семейств, богатых семейств. Чего ради? Капля дёгтя в бочку мёда…
Но ответную атаку свою директорша повела осторожно, как бы не от своего имени: несомненно начнутся протесты со стороны родителей. В протестах этих будет законное основание: не имеет ли право семья воспитывать детей в кругу своего класса, выбирать друзей, место жительства, газеты, книги по своему классовому принципу и вкусу? С этим должно считаться. Она же, как руководительница школы, должна очень подумать – кто знает, что уже видела, слышала, какого поведения эта девочка? Допущенная в гимназию, что она там расскажет, чему научит других? Уже по этому первому её разговору при появлении в приготовительном классе можно заключить, какая это многообещающая девочка. Чересчур смела даже и для приходской школы: подглядеть, когда швейцар уйдёт от парадного входа, ворваться в здание, в класс, прервать урок и т р е б о в а т ь, да, именно требовать, чтоб её приняли в число учениц! Уже это одно её появление – какая рекомендация! Это одно уже может оказаться вредоносным – какое нарушение дисциплины! – и при этом какая же дерзость, какое бесстрашие! Нечто неслыханное. И несомненно завтра же начнутся запросы, визиты и протесты родителей.
Взгляд посетительницы между тем остановился на большом портрете Ломоносова, висевшем на стене, позади директрисы. Из своей золочёной рамы, глядя сверху вниз, он, казалось, внимательно рассматривал директрису, прислушиваясь к её словам.
– А этот человек, – сказала Анна Валериановна, – чей портрет вы, очевидно, избрали как лучшее украшение для русской школы, не как Варвара ли, он пришёл в школу, и не сделался ли он, не остаётся ли до наших дней гордостью страны и славою нашей науки? Родился в рыбачьем посёлке, был беден… Не смеялись ли и над ним учителя и ученики школы?
Директриса знала, конечно, всё это было правдой, но и случай – Боже мой! – раз в тысячелетие. Аргумент ли это, по существу? Ломоносов – и Бублик?! Она признала бы, конечно, всякого Ломоносова, когда он уже Ломоносов, член академии, знаком императрице, – но никак не в те дни, когда он шагал за обозом с рыбой из Архангельска в Москву. Логично ли: допускать толпы детей улицы – возможно, порочных и наверное грубых – в лучшие школы, надеясь, что среди них может когда-то оказаться один Ломоносов!
Да, но перед нею сидела m-llе Головина. Общественное положение, связи в обеих столицах, богатство, престиж – всё это делало прямой отказ очень нежелательным. Ум директрисы работал быстро: принять Варвару Бублик, но условно, временно. Поставить под особый надзор. Начальство? Дело представить в учебный округ как личную просьбу Головиной. Родители? С ними она сумеет справиться. Вдруг, паче чаяния, Бублик привьётся к гимназии – разговор о ней поведёт к некоторому сближению с гостьей, чего она, директриса, всегда желала. Промахнётся Бублик – исключить, поставив решение в родительском комитете, и пусть родители и будут ответственны.
Вздохнув глубоко, она согласилась, подчеркнув, что главным мотивом является нежелание отказать глубокоуважаемой гостье в личной просьбе, ибо подобный отказ сделал бы её, директрису, несчастной до конца жизни.
Поблагодарив сдержанно, гостья поднялась, добавив ещё одно пожелание: никто другой, кроме директрисы, и особенно сама девочка Бублик не должна знать, кто взял на себя расходы по её обучению в гимназии.
Глава VII
Вдова Бублик и Варвара действительно жили в части города, неофициально называвшейся Нахаловкой, где улички не имели названий, дома – номеров. И дома были, собственно, не дома, а лачуги, хатки, избушки: ни заборов, ни ворот, ни калиток. Весь посёлок, если посмотреть на него с холмов, на которых стоял город, выглядел как кем-то выброшенный сор.
Но даже и там жилище вдовы Бублик было одним из беднейших. Её хатка, потемневшая, ветхая, странная, казалась не то уже мёртвой, не то давно разбитой параличом. На крыше – мох, но не живописный, не яркий, не изумрудно-зелёный, а тёмный и ржавый, как долголетний незаживающий струп. Под тяжестью крыши хатка пригнулась, словно став на колени, склоняясь вперёд – униженно кланяясь случайным прохожим, расстилаясь перед теми, кто приносил для стирки бельё. Хатка эта, от
