Редьярд Киплинг - Масонская проза
– О да, это точно, – хохотнул Ортон. Пол тоже ухмылялся.
– Ну вот. И однажды – а мы тогда окопались посреди птицеферм неподалеку от Дулена, – я иду, смотрю, Хикмот как бы лепит куличики из грязи на птичьем дворе рядом с укреплением, а Берт смотрит. И он там уже успел сделать полный макет всей нашей деревни, по описаниям Берта. То есть он его составил у себя в голове, пока Берт ему рассказывал о жизни дома, а потом – раз! – и построил макет, прямо со всеми домами, с домом Маргетта, с садом, домом старого Вигорса, с обоими пабами, мастерской моего папаши, – ну, короче, все, про что ему успел Берт рассказать, он выложил из глины и грязи, ну, там, еще с вкраплениями камней и деревяшек разных. Надо было фельдмаршала Хейга позвать на это посмотреть. Но я-то как сержант должен был ему взыскание назначить за то, что он боевым штыком в грязи копался. Но вы себе только представьте: парень, который жил в пустыне со своими овцами, оказывается, имел природный дар картографии и сбора разведданных, – а то бы он там у себя просто не выжил. Я сроду ничего подобного не видал. Ну просто точка в точку все скопировал, по одним только рассказам Берта. А когда мы в следующий раз пошли на передовую, Хикмот сразу словил пулю в ногу – и всё.
– Что, конец истории? – спросил я.
– Да ты что! Только начало. Значит, это был декабрь шестнадцатого. А в январе Вигорса пристрелили. Я его похоронил и только стал закапывать – как тут бомбежка. Ну всё вокруг разворотили. Но я все равно решил его перезахоронить, просто из принципа. Я ж тоже если что решил – так будет по-моему. Просто дело в том, что похоронный обоз отказался его брать, места у них не было, куда класть. Но мы его похоронили хорошенько, так, как все родственники обычно просят сделать. Я им и написал все как положено, мол, и капеллан у нас был, и отходная молитва, и все по полной форме, и капитан, мол, про Берта хорошие слова говорил перед строем, что Берта, мол, представили к новой звездочке, что это невосполнимая потеря, ну и так далее. Это, значит, был уже январь семнадцатого. А в феврале я спасся. У меня специальность была – минирование и ночные вылазки. Для молодого свободного человека – самое оно, но всему же есть предел. У всех всё по-разному. Меня начал бесить шум, и я под конец просто стоял и думал: интересно, сколько я сейчас своих положу, если они не перестанут орать, пока я делом занят. У меня и привкус во рту появился железный, и шум в голове, – короче, все то, что врачи называют траншейной лихорадкой, и у меня каждый приказ, который я отдавал или слушал, по двадцать раз в голове повторялся, как эхо, и я в нем вычитывал какой-то особый смысл. Ну, вы понимаете, нет?
– Понимаем, понимаем, давай, продолжай, – нетерпеливо бросил Пол таким тоном, что Ортон внимательно посмотрел на него.
– Ну и вот, сами видите, у меня было три пути: или в атаку на гансовы траншеи за Крестом Виктории, или в тридцать какой-то там лагерь отдыха, или пуля от расстрельной команды на рассвете перед бруствером. Но Бог меня спас. В последние два года войны я с Ним очень подружился. Всех остальных как-то слишком быстро убивали вокруг. В тылу потребовался инструктор по гранатам и минам в учебку, и Бог вбил им в тупые головы, чтобы они выбрали меня. Они мне минут пять объясняли, я все в толк не мог взять, чего они от меня хотят. А как понял, сблевал от нервов, а потом разревелся как дитё. Ну, вы понимаете.
Толстые щеки Бевина вдруг запали и покраснели, а руками он рефлекторно пытался нащупать и поправить портупею.
– Я гранаты никогда не любил, – сказал Пол. – Но учить ими пользоваться – это вообще смертоубийство.
– Не спорю, это бывает опасно, особенно когда новобранцы чеку выдернут и начнут руками трясти, примериваясь, как лучше кинуть, ну точь-в-точь китайцы из тыловых подсобных частей в лесах под Боти со своими пилами. Но зато жизнь пошла легкая, как у сержантов-ополченцев, плюс на выходные – домой. Я сразу поторопился жениться на сестре Берта, а потом началось: вот лежу я на кровати, а сам все не могу перестать думать о своем взводе, который там – на Сомме, и о том, какая я все-таки свинья. За неделю на передовой я успел заработать два Креста Виктории, ничего особо не делая, просто свои обязанности исполняя, но это же совсем не то. В общем, я был скоро уже снова готов уйти с первой маршевой ротой, просто потому что больше так не мог.
– А что стало с твоим парнем из Квинсленда? – безжалостно спросил Ортон.
– Ту де свит. Пронто.4 В мае мы получили письмо от сестры-хозяйки военного госпиталя в Брайтоне, которая писала, что у них на излечении находится солдат по фамилии Хикмер, который ждет не дождется вестей от меня, и не получив их, ни в какую не желает ехать в Рогемптон за своей новой ногой. Ну и конечно, мы потребовали, чтобы его после выписки отправили к нам. Берт о нем много писал своей сестре – моей суженой, буквально в каждом письме с фронта, ну а что такое женщины, мы все знаем. А Берт был уж такой человек – он про него очень хорошо и тепло писал. Ну я заранее ей про него все рассказал, предупредил, в общем, кто он и что он. Она не верила сначала. Потом поверила. Он же совсем не изменился. Мы было решили, что он у нас в деревне будет как белая ворона, больно уж он был ни на кого не похожий, а он наоборот – снова слился с местностью, его снова никто не замечал. И не видно его, и не слышно, и если он не хотел, чтобы его видели, его и не видели. Он действительно просто растворялся в местности. Я знал, что ему удается это проделывать с мужчинами, но тут я снова не мог скрыть удивления: ему это и с женщинами тоже удавалось! Как ему это, черт возьми, удавалось, ума не приложу! Женщины – они же любопытные, взять хоть мою жену, и мать мою тоже. А так он и кур кормил, и дрова пилил, стоя на одной ноге, – а вместо второй у него была деревяшка, – и бегал, ну, то есть прыгал, по всяким делам для миссис Бевин, то есть моей матери, собака наша в нем души не чаяла с самого начала, хоть я ни разу не видел, чтобы он ей хоть слово сказал или погладил. Но своего места у нас в доме у него все равно не было. И вообще он был как кролик, или как фазан в овраге – пока с места не двинется, и не заметишь. А вы помните ведь, что в доме было две женщины, и обе страсть как хотели хотя бы что-нибудь про него узнать, – но так ничего и не узнали за две недели, что он у нас прожил. Ну, женщины, они такие, вы понимаете… Потом он уехал в Рогемптон за протезом. Это было в субботу. А в пятницу он пришел, молча, как обычно, на полигон, где я как раз обучал свой клуб самоубийц. А это в получасе поездом от деревни. А он был в плаще, и вот только он поближе к нам подошел – всё, опять полный мафиш5, пропал, нет его. Как кролик в кустах. Не видать ниоткуда. Он, оказывается, присел у хранилища учебных мин, куда их складывают, когда подготовят. Вообще-то это строго запрещено – там находиться. Но его же не видел никто, когда он туда забрался, как всегда. Вот посидел он там, посмотрел на нас, а потом выскочил наружу и поскакал обратно к нам домой – кур кормить в последний раз.
– А откуда ты тогда узнал, что он там был? – спросил Ортон.
– Оттуда, что я увидел, как он туда залезает, когда сам спускался в траншею. А потом у меня это вылетело из памяти начисто, и снова я это вспомнил, только уже когда на поезде обратно ехал. Да и какая разница? Если уж Хикмер решил, что его не будет видно, то и не будет. Так просто, для приличия, я спросил других сержантов, не заметили ли они кого постороннего на полигоне. Никто, конечно, никого не постороннего не видел. А в субботу днем он уехал в Рогемптон, мы его сами посадили на поезд, миссис Бевин коробку с завтраком ему в руки сунула. Такой приметный парень он был: одноногий, на костылях, в голубой инвалидной форме и защитного цвета плаще, с коробкой подмышкой. Я потом подсчитал: он за тринадцать дней, что у нас прогостил, сказал не больше дюжины слов, честное благородное слово.
А потом вот что произошло. Между двумя и тремя часами ночи с субботы на воскресенье дул сильный северный ветер, было темно, хоть глаз выколи, а я проснулся от страшной силы взрыва. И вокруг уже кричали: «Налет!». При первом же взрыве все на улицу высыпали, как черви после дождя. Через пару минут раздался второй взрыв, и мы с одним сержантом-отпускником из Шропшира стали всех загонять в убежище. И загнали. Потом была пауза, все уж утомились ждать, а потом и третий бабахнул. И все, включая меня, только тут услышали самолеты. До того их не слышно было, а потом…
Бевин замолчал.
– Что потом? – спросил Ортон.
– А потом сразу много всего случилось одновременно. Сначала мы увидели… мы – это я и шропширский сержант… ну вот, сначала мы увидели, что за домом Маргетта горит стог сена, а северный ветер раздувает его прямо в сторону другого такого же маргеттова стога, и вот они уже оба запылали. Потом при этом свете я разглядел, что у Маргетта в крыше дома дыра от бомбы, а вокруг валяются обломки, ну, как они обычно валяются, когда разлетятся в стороны. Мы туда кинулись, конечно, и сразу натолкнулись на Маргетта, который в одной ночной рубашке носился и звал мать и на чем свет стоит ругал жену. Ну так все делают обычно, когда такое случается. Вы сами разве не замечали? Миссис Маргетт скоро нашлась, она прибежала тоже в ночнушке и сразу напомнила Маргетту, что сено у него было не застраховано. Женщины – они такие, они всегда найдут время и место проявить заботу о хозяйстве. Тут же появился и старший их сын, он, правда, был в штанах, но в домашних тапочках, придерживал правую руку левой и просил вызвать врача. Ну и они помчались все вместе мимо нас к доктору, вопя, как из фламмерверфера6 ошпаренные.
