Редьярд Киплинг - Масонская проза
Австралиец разразился традиционным для жителя любой молодой страны горестным монологом о национальных проблемах, мол, англичане не ценят и унижают его народ, в то время как пресса истерит по поводу их самоопределения и пустословит о якобы мнимом величии новой нации.
– Ну уж нет, тут ты неправ, – помолчав, сказал Пол. – Нам же вообще некогда было вами заниматься. Мы же воевали, тут о выживании шла речь. А вы там теперь просто болеете обычными болезнями роста. Лет через триста, не больше, вы ими переболеете. Если, конечно, вообще столько протянете.
– А кто, интересно, нам помешает? – огрызнулся Ортон.
Разговор снова вышел на магистраль глобальной стратегии и открывающихся перед молодой страной тактических возможностей, причем с обеих сторон выдвигали обоснованные предположения и спорили беззлобно и спокойно, иногда, впрочем, повышая голос – но только потому, что в дальнем конце преддверия вокруг пианино собралась другая группа братьев, настроенных попеть не просто безголосо, но еще и громко. Мы с Бевином просто слушали спорщиков и помалкивали.
– Нет, ничего-то я в таких вопросах не понимаю, – сказал наконец Бевин. – Они мне не по зубам. Но вот чего бы я точно не хотел, так это заиметь себе врага из ваших.
– С чего это? – уставился на него Ортон стеклянным глазом.
– Ну вы все немножко… как это сказать-то… мстительные, что ли… жестокие. Мне, по крайней мере, так показалось. Это все от того, наверное, что вы чифирь хлещете по четыре раза в день после еды. Нет, вот вы мне хоть что говорите, а ссориться с австралийцем – слуга покорный!
Слово за слово – и была рассказана эта история.
Началась она с того, что некий австралиец по имени Хикмот или Хикмер (Бевин называл его то так то эдак), чей батальон почти весь уничтожили в Галлиполи, пристал к остаткам батальона Бевина и так с ними дальше и служил, поначалу никем не замеченный и потому не изгнанный. Он рассказывал сослуживцам, что до тридцати лет ни разу не видел ни скатерти на столе, ни фаянсовой тарелки, ни дюжины белых людей, собравшихся в одном месте, а потом пошел в Брисбейн записываться в армию и шел туда пешком два месяца. Тут Пол не выдержал и сказал, что не верит.
– Но это правда, что ж тут поделаешь? – возразил Бевин. – Этот парень родился среди черных в двухстах милях от железной дороги и в десяти тысячах миль – от милости Господней, где-то там, в Квинсленде, на границе пустыни.
– Ну конечно, – согласился Ортон. – У нас люди по-всякому живут. А что?
– Да ничего особенного. Но смотри сам, к тому времени, как ему исполнилось двенадцать лет, этот парень, Хикмот, уже успел со своим отцом наездить, находить, наводить, нагонять… я правильно сказал? Он овец гонял… тысячи и тысячи миль, причем делал все это в компании черных парней, к которым вот лично я бы спиной не поворачивался. Того и гляди голову оттяпают и спасибо потом не скажут. И больше он ничем другим до призыва не занимался. Он вообще был как бы не из нашего мира, понятно? И нам он тоже казался не совсем человеком, что ли.
– А что такого? Нормальный квинследский овцегон, обычное дело, – сказал Ортон.
– Не совсем. Я так скажу: понимаете, обыкновенно люди замечают других людей, которые вокруг них, правда? Ну, как обычно замечаешь человека, который стоит, сидит или лежит рядом с тобой. Мне так кажется. Все всех замечают. А Хикмота никто не замечал. Вот где он ни пройдет – никто потом его не помнит. В голове не удерживается – и всё. Он был все равно что природа вокруг, или предметы, понятно?
– А как солдат-то он был ничего? – вмешался Пол.
– Да нормальный он был солдат, ничего плохого не могу сказать, – ответил Бевин. – Я у него был взводным. Он обычно сам ни на какое дело не вызывался, но если разведгруппа уходила за линию фронта – то и он с ней уходил, а когда те, кто оставался в живых, возвращались, – и он с ними. И никто его не замечал, а он рот держал на замке про все то, куда ходил и что делал. Тут ведь как: вы сами скажите, посреди английского батальона парень, который всю жизнь прожил среди черных и овец, должен быть заметным, правда ведь?
– Его жизнь научила не высовываться. Однако ты ж его заметил, – с подозрением заметил Ортон.
– Не сразу. Но потом – да. Если я вообще его и заметил, то только по причине его незаметности, как замечаешь, что у лестницы нет нижней ступеньки, когда спускаешься и думаешь себе, что она там есть.
– Да, – сказал Пол. – Это и есть вечное таинство личности. За исключением Бога. «Нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто пред очами Его». Кое-кому удается, однако, скрывать свою личность очень просто: они как выключатель поворачивают туда-сюда. Ой, прости, перебил. Продолжай.
– Ничего-ничего, – ответил Бевин. – Я понял, что ты имеешь в виду. Я до призыва тоже думал, что неплохо изучил человеческую природу.
– А кем ты работал до того? – спросил Ортон.
– О, я был первый парень на деревне. Вратарь в местной футбольной команде, секретарь сельского крикетного клуба, и стрелкового тоже. И еще – Господи! – актер театрального кружка. Мой отец был в нашей деревне аптекарем. И как я там выступал! Как говорил! И чего я только не знал! – Он горделиво оглядел нас всех.
– Да ты и сейчас говоришь сносно, – сказал, откинувшись на спинку кресла, Ортон. – Но давай уже, дальше рассказывай. Что у вас с тем странным парнем произошло?
– Он прослужил у нас во взводе до конца войны и едва пару слов за все это время обронил, я даже не помню, как его голос звучал. При его образе жизни до войны, да при его воспитании, я и не знаю, в каком разговоре и на какую тему он вообще мог поучаствовать. Вот он и молчал все время и совершенно сливался с пейзажем. То есть буквально. Если где лежала куча грязи, или какая яма попадалась на пути, или воронка, или еще что-нибудь, можно было быть совершенно уверенным – Хикмот уже там. Он только так и любил.
– Что любил? Маскироваться?
– Вот именно! Он все время и всюду маскировался. Самое правильное слово. Поймите, ребята во взводе даже прозвища ему никакого не дали! А потом, со следующим пополнением, к нам привезли парня из моей деревни по фамилии Вигорс. Берт Вигорс, я еще, так уж вышло, был обручен с его сестрой. И не успел Берт у нас и недели прожить, как его уже прозвали Бедой. Отец у него был совсем уже старый. Они торговали огородной продукцией, ну, вы понимаете, элитные овощи, парники, всякое такое… Ты в этом разбираешься? – обратился он к Полу.
– Не особенно, – ответил тот, – но я в курсе, что они дорого дерут за эту элитность, овощи плохо берут поэтому, и они пускают парники под цветы.
– Ну, считай, что ты всё про них знаешь. Так оно всё и было. Берт был у старика единственным сыном, и кто ж станет его винить за то, что он всеми силами старался уберечь его от призыва? Ведь все только ради семейного дела. Но попал он по полной. Суд и слышать ничего не захотел в день его совершеннолетия, когда ему сразу пришла повестка. Они забрили Берта, а кое-кто из старперов на скамье присяжных еще и разразился по этому поводу патриотическими речами. У нас же как принято? Все решают бумажки.
– В таких случаях очень иногда хочется, чтобы гансы на пару недель все-таки захватили Англию, – сказал задумчиво Пол.
– Муа осси!3 И главное, тот же самый суд, который забрил Берта, дал полное освобождение от призыва хозяину другой лавки – фермеру по фамилии Маргетт, который со своими двоими сыновьями был отцу Берта конкурентом в этом их овощном деле. Он их даже специально чуть ли не насильно в это семейное дело втянул, чтобы от армии этих оболтусов спасти, и все в деревне про это знали. Но у Маргетта был хороший адвокат, в отличие от Вигорса. Так что все было по закону, суд был открытый, и даже в местной газете про него написали. Ну, там все как положено, «пищевые продукты как гарантия пищевой безопасности страны», «орала нужнее мечей», и эти ребята со скамьи присяжных, которые забрили Берта, уже все сидели сытые да довольные и ласково улыбались Маргетту, набив сараи даровыми капустой да горохом с его огорода. И что в итоге вышло: у папаши Вигорса дело накрылось, а Маргетты удвоили прибыль. Это и была беда Берта, и он, когда к нам попал, всем про нее рассказывал. Вот его и прозвали Бедой. Я-то все знал и был на его стороне; но ведь я еще был его начальником, поэтому надо было держать его в узде. Ведь обычно же как бывает? Один парень со своей бедой, другой парень – со своей, и пошло-поехало, боевой дух падает, эти плаксы сдруживаются между собой, образуют свои компании, и во всей части становится как-то неуютно, и у всех глаза на мокром месте. К счастью, писать письма Берт не любил и при любой возможности просто заливал свое горе из бутылки. А потом они стакнулись с Хикмотом, и только Бог знает, что они друг в друге нашли. Нет, отставить! Про Бога – это я неправильно сказал. Не в Нем дело было, а в овцах. Берт про овец много знал, ну, как и я тоже, а этот агнец кентерберийский все помалкивал да слушал, как он про них часами рассуждает, перемежая рассказ плачем о своей беде. Так они и болтали: иногда Хикмот раскрывал рот и тоже говорил про овец, и Берт был единственным во взводе человеком, с которым он хотя бы словом перемолвился. Берт ему рассказывал свои горести, тот ему – про овец, вот и все. И вот я их слушал, слушал, да еще и подначивал иногда. Потому как интересно же! Только представьте себе: этот Хикмот сроду не видал нормального дома, поля, дороги, – вообще ничего, что цивилизованный человек видит каждый день и даже не замечает. Он вообще ничего в жизни не видал, кроме овец и черномазых! А тут ему про огороды, парники и трибуналы по отсрочкам! Ну и все остальные вокруг только из бутылок отхлебывают и ржут себе в ладошку. Чертовски весело было все это наблюдать, ну согласитесь же!
