Юлия Жадовская - В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА

VI

Ночь. Луна бросает косвенные лучи в окна нашей спальни.

- Что ты вздыхаешь, Лиза? - спрашиваю я мою подругу.- Да ты сидишь на постели! Что с тобой?

- Так, Генечка, ничего, грустно, - отвечает она.

- Как ничего, милая моя! ты никогда так не вздыхаешь.

- Ах Генечка! меня очень тревожит одно обстоятельство.

- Что такое?

- Это может погубить меня.

- Ради Бога, скажи, нельзя ли помочь?

- Вот, видишь ли, я не знаю, право, что со мной сделалось: точно он колдун какой! Право, уж я думаю, это недаром, ведь есть приворотные травы… видишь ли, я дала ему записку, он выпросил ее на память моего почерка; не могла ему отказать, точно с ума сошла!..

- Ну, так что же? где же тут беда?

- Ах, какая ты! как где? Да кто его знает? он может показать записку, будет хвастаться…

- Что ты, Лиза! как можно!

- Да разве мало так случается? Когда я гостила у Татьяны Петровны, так был ужасный случай с одною ее знакомой: она также дала записку еще в девушках, потом вышла замуж за другого… Что ж? Прежний-то и прислал мужу ее записку, а тот чуть не застрелил ее. Так и разъехались.

Я содрогнулась.

- Вот, Генечка, какие вещи бывают на белом свете! А я в театре видела, как один муж за платок задушил жену, а после узнал что понапрасну, да и сам убил себя. Я чуть не заплакала. Как она пела: "Ива, ива зеленая…".

- Надо непременно достать записку, - сказала я решительно, испуганная. - Хочешь, я завтра выпрошу ее у него?

- Он не отдаст, да и обидится. Нет, нельзя. Вот что: он положил ее в карман жилета, и я видела, как Федосья Петровна раскладывала его платье в зале, подле его комнаты. При ней искать мне было нельзя. Прокрадемся тихонько…

- Ну а если он не спит? - спросила я с ужасом.

- Верно спит. Ведь пробило два часа… Как не спать! Мы сперва у двери послушаем. Ты только проводи меня.

- Милая! как мы пойдем?

- Так и пойдем, ты только проводи меня.

Я встала. Мы скоро оделись и как можно тише добрались до залы.

Лиза,приложила ухо к замочной скважине и отворила дверь; когда уверилась, что все было тихо, она осторожным, но бестрепетным шагом вошла в комнату, отыскала на стуле черный шелковый жилет и, протянув вперед руку с запиской, на цыпочках возвращалась к двери, у которой я стояла на часах. Она, в своем беленьком капотике, показалась мне легким ночным видением.

С тихим скрипом притворяемой нами двери раздался скрип другой двери и шум шагов, но мы находились уже в темном коридоре, следовательно, вне опасности быть замеченными.

Мы пришли в свою комнату торжествующими.

- Рада ты, Лиза? - спросила я.

- Еще, бы не рада! - отвечала она, разрывая на мелкие кусочки записку. - Ну, Генечка, спасибо! сослужила службу!..

- Да что же я сделала?

- Как что! да другая ни за что бы не пошла… Я этого не забуду.

И она поцеловала меня. Эта ласка пробудила всю мою прежнюю нежность к ней.

- Ах, Лиза! - сказала я, обнимая ее, - ты меня уж не так любишь! А я все та же Генечка.

- Чего ты не выдумаешь, Генечка! Я все так же люблю тебя… Ну, слава Богу! достали записку. Веришь ли, как это меня мучило!

- Не напрасно ли ты мучилась? Если он любит тебя, так записки не показал бы никому.

- А кто его знает, любит он или нет!

- Он разве не говорил тебе? Зачем ему лгать?

- Нельзя верить, Генечка, всему, что говорят… особливо мужчины; они часто обманывают нашу сестру.

Мы долго не могли заснуть, и когда нас разбудили к утреннему чаю, на дворе уже побрякивали колокольчики на паре рыженьких лошадок, заложенных в крашеную тележку и готовых умчать от нас поручика, который казался грустным и часто вздыхал, глядя на Лизу.

К великому моему удивлению, Лиза била почти равнодушна и ко вздохам, и к отъезду его; по временам на лице ее проглядывало даже легкое удовольствие…

После завтрака он уехал. Когда колокольчик затих, Лиза, стоявшая задумчиво у окна, сказала, обращаясь ко мне:

- Ну и Бог с ним!

- Ты грустишь, Лиза? тебе жаль его?

- Все это пустяки, Генечка. Погрущу да и перестану, - отвечала она со вздохом.

И точно, она не вспомнила более о поручике, который вскоре уехал в полк.

VII

Конец сентября и весь октябрь прошли тихо и однообразно. Дурная погода удерживала соседей по домам, и мы, по выражению тетушки, жили как в монастыре. Мне нравилась такая жизнь; она вводила меня опять в тот очарованный круг, из которого вырывали меня гости и рассеяние. Я читала по вечерам тетушке и весь день была с Лизой, которая снова сделалсь для меня доброю подругой.

Меж тем деревья теряли последние свои листья, крутимые осенним ветром; небо хмурилось, глядя на печальную картину осени, и мелкий снежок время от времени, будто белая кисея, покрывал землю. Начало ноября неожиданно подарило нас раннею зимой. Ярко глянул мне в окно первый морозный день, заискрились снежные узоры на стеклах окошек, голубые столбы дыма подымались над противоположною деревней, и сосновая роща резко нарисовалась на белом поле. Сад представлял сказочный хрустальный дворец, обледенелые сучки берез сияли алмазами, и белый покров дорожек был так ровен и блестящ, что глаз с трудом выносил вид его. Треск затопленных печей и шумящий самовар разливали какое-то веселье и бодрость в душе.

Однажды Лиза не приходила долее обыкновенного. Наконец, я завидела ее в окошко и выбежала к ней навстречу. Она вошла, дыша свежестью, с разрумянившимися щеками; на длинных ресницах блестели таявшие снежинки и придавали особенный блеск ее глазам.

- Видишь, - сказала она с улыбкой, показывая запечатанный конверт.

- Что это, письмо?

- От Татьяны Петровны к Авдотье Петровне. За мной приехали!..

У меня будто упало сердце. Я так мало думала о разлуке с ней, и чем веселее принимала эту разлуку Лиза, тем грустнее и тяжелее было мне скрывать свою печаль, а скрывать заставляла меня тайная внутренняя гордость. Мне было просто обидно казаться печальною и тоскующею о ней без раздела и участия с ее стороны.

Мы нетерпеливо дожидались, пока найдутся тетушкины очки, как нарочно затерявшиеся на этот раз, и прочитается письмо. Очки нашлись, но тетушка читала таким тихим шепотом, что мы ничего не могли расслышать. После чтения письма тетушка приняла серьезный и озабоченный вид и бросила на меня взгляд, давший мне ясно разуметь, что письмо касалось и меня.

Видя, что тетушка отложила объяснение, мы ушли к себе, то есть в мою комнату.

- Верно, Татьяна Петровка просит тебя к себе погостить,- сказала Лиза. - Дай Бог, чтоб тебя отпустили! Как ты думаешь, отпустит она тебя?

- Не знаю, Лиза…

- Тебе хочется ехать?

- Я Татьяны Петровны не люблю.

- Да что тебе за дело до Татьяны Петровны. Было бы весело. Право, ведь уж здесь надоело, Генечка!

Меня позвали к тетушке.

- Мне надо, друг мой, поговорить с тобой, - сказала она.- Вот сестрица Татьяна Петровна просит тебя в гости к себе, то как ты думаешь, Генечка?

Этим вопросом тетушка поставила меня в довольно затруднительное положение. Живя с ней вместе столько лет, я уже достаточно применилась к ее характеру, чтобы понять, что вопрос этот был только одна форма. Этим я не хочу сказать, чтобы тетушка действовала деспотически, но она более любила угадывать желания, чем видеть их ясно и положительно выраженными. Она любила ставить людей в подобные затруднительные положения и всегда была довольна, когда из них ловко выпутывались. Это, по ее мнению, было задатком ума и будущего уменья жить в свете. Она очень хорошо понимала, что эта поездка была для меня занимательною новизной и средством пробыть еще несколько времени с Лизой, но была бы недовольна, если б я настоятельно выразила ей это. Что же я могла отвечать?

Сказать, что мне хочется ехать, значило показать, что я с радостью принимаю первую возможность расстаться с ней. Отречься от желания ехать - очень легко могло случиться, что тетушка схватилась бы за это, чтоб избавиться от неприятной для нее разлуки со мной.

Я, как умела, отклонилась от прямого ответа и сказала только, что тетушка Татьяна Петрова может обидеться отказом на ее приглашение и что поездка моя в настоящее время решительно не зависит от желания или нежелания моего, а будет чисто делом домашней политики, для которой, по благоусмотрению тетушки, я готова жертвовать моею волей. Я не забыла также выразить ей, что мне нелегко с ней расстаться и что только мысль, что разлука не будет продолжительна, смягчает мое горе.

Тетушка все время, пока я говорила, молча и задумчиво била по столу такт рукою.

- Генечка! - сказала она, когда я перестала говорить, - ты умное дитя; поди, поцелуй меня, душа моя! Мне грустно тебя отпустить, но это необходимо. Сестрица Татьяна Петровна, как родная, имеет право этого требовать. Да, верно, и тебе, мой друг, хочется ехать?

- Тетушка! отчего бы вам не ехать со мной?

- Дитя мое! у меня болят ноги, да и сама я слаба. Какая уж я путешественница! ты меня заменишь перед сестрицей. Смотри же, Генечка! веди себя осторожно, будь осмотрительна, как прилично молодой воспитанной девице. Да я уверена, - прибавила она с торжественностью, - что дочь сестры моей не ударит себя лицом в грязь, не сделает ничего такого, что было бы дурно или предосудительно; тебе уже минуло шестнадцать лет, ты должна обсуживать свои поступки… ну, да мы еще об этом поговорим с тобой; ступай теперь к своей подруге, а мне нужно потолковать со старостой…