Габриэль Маркес - Недобрый час
- Может, вечером все-таки пойдет дождь.
Телеграфист начал подсчитывать слова. Доктор забыл о нем - его внимание приковала к себе открытая толстая книга рядом с телеграфным ключом. Он спросил, не роман ли это.
- "Отверженные", Виктор Гюго, - стуча ключом, отозвался телеграфист и, проштемпелевав копию телеграммы, взял книгу и подошел с ней к барьеру. Думаю, до декабря нам этого хватит.
Уже несколько лет доктор Хиральдо знал, что телеграфист в свободное время передает по аппарату стихи телеграфистке в Сан-Бернардо-дель-Вьенто. Но доктор не знал, что он выстукивает ей и романы.
- Это слишком серьезное, - сказал врач, листая захватанный том, будивший в нем смутные переживания отрочества. - Больше бы подошел Александр Дюма.
- Ей нравится это, - ответил телеграфист.
- А ты уже с ней знаком?
Телеграфист отрицательно покачал головой.
- Это не имеет значения: я узнал бы ее в любой части света по подпрыгивающему "эр".
Как всегда, доктор Хиральдо выкроил час для дона Сабаса. Придя к нему, он увидел, что тот, прикрытый ниже пояса полотенцем, лежит в изнеможении на кровати.
- Ну как карамельки? - спросил доктор.
- Жарко очень, - пожаловался дон Сабас и, чтобы удобней было смотреть на врача, перевернул на бок свое огромное тело старой женщины. - Укол я себе сделал после обеда.
Доктор Хиральдо открыл чемоданчик на специально приготовленном столике у окна. Из патио доносился стрекот цикад, в комнате было как в теплице. Слабой струйкой дон Сабас помочился в утку. Когда доктор набрал янтарной жидкости в пробирку для анализа, на душе у больного стало легче. Наблюдая, как врач делает анализ, он сказал:
- Вы уж постарайтесь, доктор, не хочется умереть, не узнав, чем кончится эта история.
Доктор Хиральдо бросил в пробирку голубую таблетку.
- Какая история?
- Да с этими листками.
Пока доктор нагревал пробирку на спиртовке, дон Сабас не отрывал от него заискивающего взгляда. Доктор понюхал. Бесцветные глаза больного смотрели на него вопросительно.
- Анализ хороший, - сказал врач, выливая содержимое пробирки в утку, а потом испытующе посмотрел на дона Сабаса. - Вас они тоже волнуют?
- Меня лично нет, - ответил больной, - но я как японец: мне доставляет удовольствие чужой страх.
Доктор Хиральдо готовил шприц.
- К тому же, - продолжал дон Сабас, - мне уже наклеили два дня назад. Все та же чушь насчет моих сыновей и россказни про ослов.
Угу, - сказал врач, перетягивая резиновой трубкой руку дона Сабаса.
Больному пришлось рассказать историю про ослов, потому что врач ее не помнил.
- Лет двадцать назад я торговал ослами, - сказал он. - И почему-то всех проданных мною ослов через два дня находили утром мертвыми, хотя никаких следов насилия видно не было.
Он протянул врачу руку с дряблыми мышцами, чтобы тот взял на анализ кровь. Когда доктор Хиральдо прижал к уколотому месту ватку, дон Сабас согнул руку в локте.
- Так знаете, что выдумали люди?
Врач покачал головой.
- Распустили слух, будто я пробирался по ночам в стойла, вставлял револьверное дуло ослу под хвост и стрелял.
Доктор Хиральдо убрал пробирку с кровью для анализа в карман куртки.
- Звучит правдоподобно, - заметил он.
- На самом деле это все змеи, - сказал дон Сабас, сидя на кровати в позе восточного божка. - Но, вообще-то, каким надо быть дураком, чтобы написать в листке о том, что и так знают все.
- Такова особенность этих листков, - сказал врач. - В них говорится о том, что знают все, и почти всегда это правда.
На миг слова врача повергли дона Сабаса в состояние шока.
- Что верно, то верно, - пробормотал он, стирая простыней пот с опухших век. Однако самообладание тут же вернулось к нему. - Если уж говорить начистоту, то во всей стране нет ни одного состояния, за которым бы не скрывался дохлый осел.
Слова эти врач услышал, когда, наклонившись над тазом, мыл руки. Он увидел в воде свою улыбку - зубы столь безупречные, что казались искусственными. Поглядев через плечо на пациента, доктор сказал:
- Я всегда считал, мой дорогой дон Сабас, что ваше единственное достоинство - бесстыдство.
Больной воодушевился. Удары, наносимые врачом по его самолюбию, как ни странно, действовали на него омолаживающе.
- Оно, и еще моя мужская сила, - сказал он и согнул руку, возможно, с целью стимулировать кровообращение, хотя доктору это показалось жестом, переходящим границы пристойности. Дон Сабас слегка подпрыгнул на ягодицах.
- Вот почему я помираю над этими листками со смеху, - продолжал он. - В них пишут, что мои сыновья не пропускают ни одной девчонки, которая расцветает в наших краях, а я говорю на это: они сыновья своего отца.
До ухода доктору Хиральдо пришлось выслушать историю любовных похождений больного.
- Эх, молодость! - воскликнул под конец дон Сабас. - Счастливые времена - тогда девчонка шестнадцати лет стоила дешевле телки!
- Эти воспоминания повысят концентрацию сахара, - сказал врач.
Рот больного широко открылся.
- Наоборот, - возразил он, - они помогают мне больше, чем ваши проклятые уколы.
Врач вышел на улицу с впечатлением, будто по жилам дона Сабаса циркулирует теперь крепкий бульон. Потом мысли его вернулись к листкам. Уже несколько дней подряд слухи о них доходили до его приемной. Сегодня, после визита к дону Сабасу, он вдруг осознал, что в последнюю неделю не слышал никаких других разговоров.
В течение следующего часа он побывал еще у нескольких больных, и все они говорили о листках. Он выслушивал это без комментариев, симулируя насмешливое безразличие, но на самом деле пытался как-то разобраться. Он уже подходил к своему дому, когда размышления его были прерваны падре Анхелем, выходившим из дома вдовы Монтьель.
- Как больные, доктор? - спросил его падре Анхель.
- Мои выздоравливают, - ответил врач. - А как ваши, падре?
Закусив губу, падре Анхель взял врача за локоть, и они пошли вместе через площадь.
- Почему вы меня об этом спрашиваете?
- Не знаю, - ответил доктор. - Я слышал, что среди ваших больных началась серьезная эпидемия.
Падре Анхель отвернулся - как показалось врачу, намеренно.
- Я только что говорил с вдовой Монтьель, - сказал он. - У бедной женщины сдали нервы.
- Или совесть, - предположил врач.
- Ее преследуют навязчивые мысли о смерти.
Хотя дома их были в противоположных концах городка, падре Анхель проводил доктора до самой приемной.
- Серьезно, падре, - снова заговорил врач, - что вы думаете об этих листках?
- А я о них не думаю, - сказал падре. - Но если вам обязательно надо знать мое мнение, то я бы сказал, что они плод зависти к образцовому городку.
- Таких диагнозов мы, врачи, не ставили даже в средневековье, отозвался доктор Хиральдо.
Они стояли перед его домом. Медленно обмахиваясь веером, падре Анхель уже второй раз за этот день сказал, что не следует придавать событиям важность, которой у них нет. Доктора Хиральдо охватило глухое отчаяние.
- Откуда у вас такая уверенность, падре, что все написанное в листках ложь?
- Я бы знал из исповедей.
Доктор холодно посмотрел ему в глаза.
- Значит, все гораздо серьезней, если даже вы ничего не знаете.
К вечеру падре Анхель обнаружил, что в домах бедняков тоже говорят о листках, но по-другому, чаще всего просто посмеиваясь. После вечерней службы, мучимый неотступной головной болью (он приписал ее съеденным в обед фрикаделькам), падре без аппетита поужинал, а потом отыскал моральную оценку очередного фильма и впервые в жизни, отбивая двенадцать звучных ударов, означавших полный запрет, испытал темное чувство злорадного торжества. Потом, чувствуя, что голова у него лопается от боли, он поставил за дверью, на улице, табуретку и открыто сел наблюдать, кто, не считаясь с предупреждением, войдет в кинотеатр.
Вошел алькальд. Устроившись в углу партера, он выкурил до начала фильма две сигареты. С непривычки (пачки сигарет ему хватало на месяц) его затошнило. Воспалительный процесс в десне прекратился, но тело все еще страдало от воспоминаний о прошлых ночах и от поглощенных таблеток.
Кинотеатр представлял собой окруженную цементной стеной площадку. Половину партера укрывал навес из оцинкованного железа, а трава словно заново пробивалась каждое утро сквозь россыпь окурков и жевательной резинки. Вдруг скамейки из необструганных досок и железная решетка, отделявшая партер от галерки, поплыли перед его глазами, и он, взглянув на белый прямоугольник экрана, почувствовал, как на него накатывается волна головокружения.
Когда свет погасили, ему стало лучше. Оглушающая музыка, доносившаяся из громкоговорителя, прервалась, но зато сильней завибрировал движок, установленный в деревянной будке рядом с кинопроектором.
Перед началом фильма показали рекламные диапозитивы. Несколько минут сумрак колебали приглушенный шепот, топот ног и короткие смешки. На алькальда напал вдруг страх, и он подумал, что этот приход зрителей в темноте, по сути дела, настоящее восстание против жестких правил, установленных падре Анхелем.
