Элизабет Гоудж - Маленькая белая лошадка в серебряном свете луны
Виггинс глядел на зайчиху безо всякого одобрения… Она была крупнее его, ее красота бросала вызов его великолепию, а к этому он не был расположен относиться с легкостью. Он внезапно уселся, спиной к зайчихе, и начал почесываться.
Это было форменным оскорблением, но она не обратила на него внимания. Поистине, нраву нее был безмятежный.
«Я назову ее Тишайка», — сказала Мария. — «Знаешь, Робин, я ее полюбила с первого взгляда, а когда увидела в ловушке, так разозлилась, что даже перестала бояться».
Он не ответил, и взглянув, она увидела, что он исчез, хотя, как ей казалось, она не задала ни одного вопроса. Но она не расстроилась, потому что знала, что он должен снова вернуться… Они должны что-то сделать вместе…
Она отдала Барвинка появившемуся в этот момент Дигвиду, ухмылявшемуся от уха до уха, прошла по саду, поднялась по ступеням к парадной двери с Тишайкой на руках и с Виггинсом, идущим по пятам. Сэр Бенджамин стоял у двери и курил длинную глиняную трубку. За ним в зале стол был накрыт для завтрака, ярко горел огонь в камине, а перед огнем лежал спящий Рольв.
«Я немножко встревожился, когда он вернулся без тебя», — сказал сэр Бенджамин.
«Мы возвращались домой отдельно», — объяснила Мария. — «У нас было столкновение с браконьерами. Рольв остался позади, чтобы задержать их, пока я ускакала с Тишайкой, моей зайчихой, которую мы спасли от них».
Мария ни словом не обмолвилась о Робине. Она привыкла не упоминать о нем взрослым. Они всегда говорили, что он — плод ее воображения.
При упоминании о браконьерах сэр Бенджамин посмотрел на нее с беспокойством, но ничего не сказал. Потом он взглянул на Тишайку, а она на него.
«Тишайка не пойдет в пирог», — твердо заявила Мария. — «Она мой друг, и ее никогда, никогда не съедят. Кроликов есть плохо, а зайцев — просто преступление».
«Дорогая», — ответил сэр Бенджамин, — «я редко ем зайцев, а когда я их ем, то не в пироге, а тушеными в портвейне — в самом лучшем портвейне — только королевский рецепт подходит такому царственному зверю».
«Тишайку вы тушить не будете», — сказала Мария.
«Дорогая, я вовсе не мечтаю тушить Тишайку», — смиренно отозвался сэр Бенджамин.
Уважение, с каким он глядел на Тишайку, равнялось уважению, с каким он взглянул на Марию. Он подумал, что его юная воспитанница вовсе не нуждается в руководстве. Скорее она будет руководить им.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мария боялась, что в то утро ей будет ужасно трудно сосредоточиться на уроках с мисс Гелиотроп. За воротами Лунной Усадьбы было так чудесно, так таинственно, так необычно, что даже во время завтрака ей казалась мукой каждая минута, проведенная в доме.
Когда они с мисс Гелиотроп уселись у огня в прохладной гостиной с широко открытым в розовый сад западным окном, ее покинуло чувство беспокойства, которое сменилось чудным ощущением мира и покоя. По просьбе мисс Гелиотроп она сняла после завтрака костюм для верховойезды и надела зеленое льняное платье с длинной юбкой, которое перекликалось с зеленью обивки кресел и ковра, и она почувствовала себя на месте в этой прекрасной комнате, словно была частью ее. Виггинс, последовавший за ними, спал с одной стороны от камина, а Тишайка, устроенная в ивовой корзинке, которую для нее нашел сэр Бенджамин, спала с другой стороны. Рольв, как знала Мария, спал перед очагом в зале, и они оставили дверь полуоткрытой, чтобы он мог войти, если захочет. Дигвид работал в саду, а сэр Бенджамин ускакал с визитом к арендатору с одной из дальних ферм. Насколько Мария знала, они с мисс Гелиотроп были единственными живыми существами в этом доме, если не считать зверей, которые спали так крепко, что их и считать не стоило.
Мария оглядела комнату. Клавикорды, из которых она освободила прелестную мелодию, выглядели ожившими, как будто на них играли все время, но шахматы и рабочая шкатулка еще казались замерзшими. Рабочая шкатулка притягивала ее, как магнит. Она просто должна приподнять крышку и заглянуть внутрь.
«Простите, мисс Гелиотроп, можно мне сейчас пошить?» — спросила Мария.
«Нет, конечно», — спокойно ответила мисс Гелиотроп. — «Ты шьешь по пятницам. Сегодня понедельник. По понедельникам ты учишься декламировать стихи — искусство, в котором ты не так преуспеваешь, как могла бы».
Мария открыла рот, чтобы возразить, а затем, взглянув на странную туманную картинку над камином, снова его закрыла. Терпение. Терпение. Маленькая белая лошадка и коричневый зверь, скачущие вместе по лесной полянке, никуда не торопились. Может быть, они будут так скакать долгие годы — счастье, которым дышала эта картина, не было затронуто и тенью нетерпения. На этой земле никто не торопится. Она встала, вытащила сборники стихов из стопки книг, сложенных на подоконнике, и разложила их на столике красного дерева.
Сначала она почитала вслух из маленькой книжечки в зеленоватом переплете, томика французских стихов, принадлежавшем мисс Гелиотроп. Она рассказывала Марии, что ей его подарил в юности французский эмигрант, который бежал в Англию, спасаясь из революционной Франции, и снимал комнату в корнуолльской деревеньке, где в то время был приходским священником отец мисс Гелиотроп, Мисс Гелиотроп учила его английскому и подарила ему сборник английской поэзии, а он взамен учил ее французскому и подарил ей книгу французских стихов. Ее имя, Джейн Гелиотроп, было написано на титульном листе самым прекрасным почерком, а под ним он написал свое имя, Луи де Фонтенель. Сегодня Марии пришло в голову спросить, как он выглядел.
«Он был привлекательный молодой человек, высокий и смуглый», — ответила мисс Гелиотроп. — «И очень аристократический — маркиз. Очень одаренный, способный к языкам и музыке, прекрасный преподаватель и ученый. И решительный к тому же — в юности он был кавалерийским офицером. Но увы, как многие французы, он обладал ужасным свойством — он был атеистом, человеком, который не верит в Бога. Когда мой отец узнал об этом, он не разрешил ему больше приходить к нам в дом».
«А что с ним случилось?» — спросила Мария.
«Он уехал», — с тихим вздохом ответила мисс Гелиотроп, и Мария, хотя в ней кипела тысяча вопросов, прикусила язычок и ничего не сказала, потому что ничего нельзя было спрашивать после такого вздоха.
Обычно мисс Гелиотроп внимательно слушала, как ее ученица читает вслух, и спокойно поправляла ее ошибки, но в то утро она казалась слегка рассеянной, как будто старые воспоминания завладели ею и унесли ее прочь.
«Достаточно на сегодня, дорогая», — сказала она, когда Мария добралась до конца стиха. — «Теперь ты должна сама сочинить небольшое стихотворение. А я пока поднимусь наверх и поштопаю занавеси с моей кровати. Как мы заметили в тот вечер, когда приехали сюда, в этом доме никто не занимается починкой и штопкой».
«Я знаю, что я напишу», — сказала Мария. — «Вчера утром я играла одну мелодию. Она сама вышла из клавикордов, когда я их открыла. Могу я написать к ней слова?»
«Конечно, дорогая», — ответила мисс Гелиотроп. — «Я знаю, что могу доверять тебе, ты не будешь бездельничать, а останешься сидеть на этом стуле, как приличествует леди — ноги вместе, спина прямая — пока не сделаешь все самым лучшим образом».
Потом, подобрав со всех сторон свои юбки, она прошла через маленькую дверь к винтовой лестнице.
Мария приготовила ручку и бумагу и снова уселась на стул подле камина. Хотя в главном она послушалась, но во всем остальном нельзя было сказать, что она действительно ведет себя так, как приличествует леди. Несмотря на прямую спину она сердито болтала ногами, шурша своими нижними юбками. Она не любила, когда расстраивались ее планы. Ей хотелось до завтрака увидеть кухню, кота и море, а она ничего из этого не увидала. А теперь ей даже не разрешили приподнять крышку рабочей шкатулки. Ужасное место эта Лунная Усадьба.
«ПЕСНЯ» — написала она на листке бумаги так, что даже чернила брызнули из-под ее сердитого пера… Ах, да, она встретила Робина. Робин появился, как награда для хорошей девочки, которая не рвалась на кухню… Лунная Усадьба все ей покажет, но когда захочет и как захочет. Нужно иметь терпение.
Она улыбнулась, бросила забрызганный чернилами листок бумаги в огонь, взяла чистый и начала снова, и к ее удивлению, несмотря на такое бунтовщическое настроение, простые ясные слова шли легко, сами примериваясь к мелодии, которую она извлекла из клавикордов. Казалось, она их вовсе не придумывает. Они как будто текли из розария через открытое окно, как облако бабочек, усаживающихся на кончик пера, а оттуда спархивающих на бумагу.
ПЕСНЯАх, моя госпожа —Словно яркий клинок,Словно ветер, звучащийНад бездной дорог.
Как морская волна,Как тугая струна,Так сверкает звезда,Так мерцает луна.
Как рассветные росыСветла и свежа,Словно песня и воздух —Моя госпожа,
И слова этой песниНе мои, не твои —Это тень от ееОдинокой любви.
Закончив, она подошла к клавикордам, открыла их, сыграла и спела свою песенку… Но нет, это была не ее песенка, а чья-то еще… И снова ей показалось, что в розарии кто-то есть. Она подбежала к окну и выглянула, и на этот раз ей показалось, что она заметила убегающую прочь маленькую фигурку, больше похожую на фею, чем на человеческое существо. Взглянув снова, она ничего не увидела, кроме зарослей шиповника и все тех же маленьких птичек с разноцветными крылышками. Они великолепно пели в то утро, щебетали и чирикали, пели и кричали, насвистывали и жужжали, славя весну, так что удивительно было, как у них не лопаются горлышки. Что же это за птичка так жужжит? Мария слышала о колибри, жужжащих птичках, но не знала, что они водятся в Англии. Звук, сначала такой тоненький, становился все громче и громче, пока стал похож не на жужжание, а на бульканье воды в кипящем чайнике. Теперь он доносился не из розария, а из комнаты позади нее. Она обернулась, и увидела — перед камином между спящими Биггинсом и Тишайкой, уставившись на пламя и громко урча, сидит черный кот.
