Эрих Кестнер - Фабиан. История одного моралиста
— А вас всех прошу уйти на часок. Зелов ты, пожалуй, тоже можешь мне оставить. — Он опустился на стул и натужно захохотал. — Нет-нет, Рут, это я пошутил.
Кульп вылезла из шезлонга, оправила платье и подала руку вновь пришедшему.
— Привет, Вильгельми, еще не подох? Вильгельми стер пот со лба и покачал головой.
— Но долго я все равно не протяну. Не то деньги кончатся раньше, чем я. — Он и ей дал несколько банкнот. — Зелов! — крикнул он. — Смотри не выдуй весь джин! И давай одевайся побыстрей!
— Идите в «Кузину», я приду потом, — сказала Кульп и тряхнула Лабуде за плечи. — Мой дорогой, убирайся отсюда. Тут пришел один, ему врачи наболтали, что он в этом месяце умрет. Он ждет смерти, как мы регул. Я только помогу ему скоротать четверть часика и опять к вам приду.
Лабуде встал. Рейтер взяла свое пальто. Из-за статуи появился Фабиан с фрейлейн Баттенберг. Зелов уже оделась. Все ушли. Остались только кандидат в покойники и Кульп.
— Надеюсь, он не изобьет ее, как в последний раз, — сказала скульпторша уже на лестнице. — Его бесит, что другим суждено прожить дольше, чем ему.
— Она же ничего не имеет против, она любит тумаки, — заметила Зелов. — И к тому же с ее рисования — ни жить, ни умереть.
— Хорошенькая у нас профессия! — злобно рассмеялась Рейтер.
Кафе «Кузина» в основном посещалось женщинами. Они танцевали друг с другом. Сидели рука об руку на маленьких зеленых диванчиках. Заглядывали друг другу в глаза. Пили водку. На некоторых были смокинги и блузы с глухой застежкой — для пущего сходства с мужчинами. Владелицу все называли «Кузиной», как и ее заведение, она курила черные сигары и устраивала знакомства. Переходя от столика к столику, эта дама приветствовала гостей, отпускала соленые шуточки и пила как сапожник.
Лабуде, казалось, стыдился Фабиана, да и самого себя тоже. Он танцевал с «обнаженной натурой», потом сел с нею у стойки, повернувшись спиной к другу. Рут Рейтер ревновала, но держала себя в руках. Лишь изредка смотрела в сторону бара, была очень бледна и много пила. Затем пересела за другой столик и заговорила с немолодой, устрашающе размалеванной дамой. Смеясь, дама так кудахтала, что казалось, сейчас? снесет яйцо.
— Я все не могу забыть наш разговор, — сказал Фабиан фрейлейн Баттенберг. — Вы и вправду считаете, что у всех этих женщин отклонение от нормы врожденное? Вон та блондинка долгие годы была подругой одного актера, покуда он не выставил ее. Тогда она поступила на службу в какую-то контору и спала с одним из ее представителей. Родила ребенка и проиграла процесс. Представитель фирмы оспаривал отцовство. Ребенка отправили в деревню. Блондинка нашла новое место. Но она, может быть, навсегда, а может быть, только на время решила, что мужчин с нее хватит; у многих из сидящих здесь похожая судьба. Одна не может найти мужчину, у второй их слишком много, третья панически боится последствий. Все эти женщины просто злы на мужчин. Зелов, которая сидит с моим другом, тоже из этого сорта. Она предалась лесбосу, обиженная противоположным полом.
— Вы не проводите меня домой? — спросила фрейлейн Баттенберг.
— Вам здесь не нравится? Она покачала головой.
Внезапно дверь отворилась и в залу, пошатываясь, вошла Кульп, остановилась перед столиком, за которым сидела Скульпторша, и открыла рот. Она не кричала, не говорила ничего и вдруг рухнула на пол. Женщины с любопытством столпились вокруг нее. Кузина принесла виски.
— Опять Вильгельми ее избил, — пояснила Рейтер.
— Ура мужчинам! — взвизгнула девушка и залилась истерическим смехом.
— Там в задних комнатах доктор, позовите его! — крикнула Кузина.
Все бросились за доктором. Пианист, столь же остроумный сколь и пьяный, заиграл траурный марш Шопена.
— Это доктор? — спросила фрейлейн Баттенберг.
Через боковую дверь вошла высокая сухопарая дама в вечернем платье, с лицом похожим на напудренный череп.
— Да, он окончил медицинский факультет, — сказал Фабиан. — И даже состоял в студенческой корпорации. Видите шрамы под пудрой? Теперь он морфинист, и у него есть разрешение полиции носить женское платье. Живет он тем, что выписывает рецепты на морфий. В один прекрасный день его схватят, тогда он отравится.
Кульп унесли в заднюю комнату. Доктор в вечернем платье тоже прошел туда. Пианист заиграл танго. Скульпторша пригласила «обнаженную натуру» танцевать, тесно прижала ее к себе и принялась горячо ее в чем-то убеждать. Зелов, в дым пьяная, слушала в пол-уха, то и дело закрывая глаза. Вдруг она вырвалась, шатаясь пересекла залу, хватила кулаком по крышке рояля, так что инструмент жалобно застонал, и крикнула:
— Нет!
Воцарилась мертвая тишина. Скульпторша одиноко стояла на танцевальной площадке, судорожно сжав руки.
— Нет! — еще раз прокричала Зелов. — Хватит с меня. Сыта по горло. Хочу мужчину! Мужчину хочу! Пропади ты пропадом, похотливая коза! — Она сдернула Лабуде с высокого табурета, Влепила ему поцелуй, нахлобучила себе на голову шляпу и потянула его к двери, так что он едва успел захватить свое пальто. — да здравствует маленькая разница! — крикнула она. и оба скрылись за дверью.
— Нам действительно лучше уйти. — фабиан поднялся, положил на столик деньги и помог фрейлейн баттенберг одеться.
Они ушли. рут рейтер все стояла на том же месте. никто не смел к ней приблизиться.
Глава десятая
Топография безнравственности
Любовь пребудет вечно!
Да здравствует маленькая разница!
Неужели этот человек ваш друг? — спросила она на улице.
— Но вы же его совсем не знаете!
Он рассердился на нее за вопрос и рассердился на себя за ответ. они молча шли рядом. немного погодя он сказал:
— Лабуде не повезло — поехал в гамбург и там воочию увидел, как будущая супруга обманывает его. он во всем любит организованность. свое будущее, я говорю о семейной жизни, он рассчитал с точностью до одной тысячной. и вдруг за одну ночь выясняется, что все его расчеты пошли прахом. он хочет поскорее все забыть и на первых порах пытается сделать это в горизонтальном положении.
Они остановились у магазина, ярко освещенного, несмотря на позднее время. платья, блузки, лакированные пояса лежали в витрине, затерянной среди темных домов, точно на маленьком, залитом солнцем острове.
— Вы не скажете, который час? — вдруг спросил кто-то.
Фрейлейн баттенберг испуганно вцепилась в руку своего спутника.
— Десять минут первого, — ответил Фабиан.
— Большое спасибо. Мне надо поторапливаться. — Молодой человек, заговоривший с ними, наклонился и стал обстоятельно завязывать шнурок на ботинке. Затем выпрямился и, смущенно улыбаясь, спросил: — Не найдется ли у вас случайно пятнадцати пфеннигов, которыми вы могли бы пожертвовать?
— Случайно найдется, — сказал Фабиан и дал ему две марки.
— О, это замечательно! Очень, очень вам благодарен! На сей раз я могу обойтись без ночлежки Армии спасения. — Молодой человек пожал плечами, как бы извиняясь, приподнял шляпу и стремительно зашагал прочь.
— Воспитанный юноша, — заметила фрейлейн Баттенберг.
— Да, он узнал, который час, прежде чем попросить милостыню.
Они продолжали свой путь. Фабиан понятия не имел, где живет девушка, и покорно шел за ней, хотя знал город лучше, чем она.
— Хуже всего в этой истории, — сказал Фабиан, — что Лабуде, увы, только через пять лет заметил, что Леда, та самая женщина из Гамбурга, никогда его не любила. Она его обманывала не потому, что он слишком редко бывал у нее, а потому, что она его не любила. Лабуде даже нравился ей, но на самом деле был не в ее вкусе. Случается и обратное. Кто-то полностью соответствует твоему вкусу, но как такового ты его не переносишь.
— А разве не может быть человека, во всем отвечающего твоему вкусу?
— На столь счастливое совпадение рассчитывать не приходится, — возразил Фабиан. — А что, помимо ваших воинственных замыслов, привело вас в Берлин, в этот Содом и Гоморру?
— Я стажерка, — пояснила она, — в своей диссертации я затрагиваю вопрос, касающийся международного киноправа, и одна крупная берлинская кинокомпания хочет оставить меня в своем договорном отделе. Сто пятьдесят марок в месяц.
— Станьте лучше киноактрисой!
— Если надо — стану, — отвечала она решительно. И оба рассмеялись. Они шли по Гейсбергштрассе. Ночную тишину изредка нарушала проезжавшая машина. Из палисадника доносился аромат цветов. В одном из подъездов целовалась влюбленная парочка.
— Здесь, оказывается, и луна светит, — заметила специалистка по международному киноправу.
Фабиан слегка сжал ее руку.
— Совсем как в вашем родном городе? — спросил он. — Но вы ошибаетесь. Лунный свет и аромат цветов, тишина и провинциальный поцелуй в арке ворот — все это иллюзии. Вон на той площади есть кафе, где китайцы развлекаются с берлинскими шлюхами. Только китайцы. А в том, впереди, надушенные молодые гомосексуалисты танцуют с элегантными актерами и смазливыми англичанами, называя цену, соответствующую их данным, а под конец все оплатит крашеная старуха, которой за это будет разрешено пойти с ними. Справа на углу отель, где живут одни японцы, а рядом ресторан, где русские и венгерские евреи занимают друг у друга деньги или просто занимаются надувательством. На одной из соседних улиц имеется пансион, где несовершеннолетние гимназистки по вечерам торгуют собою, чтобы иметь побольше карманных денег. Полгода назад случился скандал, который едва удалось замять. Один пожилой господин увидел в комнате, куда он вошел, желая поразвлечься, раздетую шестнадцатилетнюю девочку, как, впрочем, он и ожидал, но, увы, ею оказалась его собственная дочь, чего уж он никак не мог ожидать… Поскольку этот гигантский город построен из камня, он почти не переменился. Что же касается его жителей, то они давно смахивают на обитателей сумасшедшего дома. В Остене процветает преступление, в Центре — жульничество, в Нордене — нищета, в Вестене — разврат, словом повсюду гибель.
