Песнь моряка - Кен Кизи
Он не успел возразить: теплые руки коснулись его холодных скул, и в нескольких дюймах от его носа возникло сладкое дыхание. Он не видел ее глаз, но как-то почувствовал, что они привязывают и обуздывают его блуждающий взгляд. Погруженные в ямы радужки сошлись вместе и сузились.
– Ой-ой, отец. Сдается мне, что вы с медведем ходите друг вокруг друга. Лучше бы вам поесть этого мяса на всякий случай. А мы пойдем разберемся со свечами.
Она вложила в его восковые пальцы кусочек жареной плоти, еще теплой от сковородки. Когда гости вышли из комнаты, он поднес его ко рту и меланхолично пососал. Она была права. Мясо помогло. Как и ее обуздывающий взгляд. Цвета становились ярче, а переплетения отчетливее. Они складывались в смутный силуэт – распятие, очевидно. Или буревестник на тотемном столбе с распростертыми крыльями. Теперь уже не так важно что. Силуэт был всего лишь подставкой. Две картинки, прикрепленные к противоположным концам креста, – вот они важны. Он крепче всосался в печень. Эти две миниатюры, кажется, символизируют случай. Карты. Да, несомненно. Карточный формат. Он не знал смысла этого формата, не знал, из какой он игры, но это не имело значения. Он не поменял своих привычек, когда легализовали покерные вечера для пра, – единственными картами, с которыми он имел дело, оставались карты для бинго. Это нормально. Важны не значения этих миниатюр – всегдашняя ошибка мистиков-взломщиков. Важна ясность сама по себе.
Два изображения в один миг попали в фокус, ясные и резкие, точно иконы в раскинутых руках священной тени: большое и красное
в правой, а какое-то —
в левой. Аллилуйя Славься Мария, только не исчезай. Это в тысячу раз интереснее бинго.
Одинокий шар все болтался рядом, когда небо вновь сделалось фиолетовым, знаменуя приближение ночи. Иногда тварь подбиралась совсем близко и тогда скакала на волнах синхронно с плотом. Чаще, впрочем, она все же держалась в отдалении и поднималась, когда Айк опускался. Но даже когда чудище было на пике, а он в самом низу, оно не сводило с него зловещего глаза. Айк уже не боялся, что его схватят и проглотят, зато опасался, что тварь свалится ему на голову с очередной жидкой вершины. Эти гребни по-прежнему росли. Даже в темноте, когда волн не стало видно, он чувствовал, как они вздымаются все выше. Иногда, попадая в центр кратера, он ощущал вокруг себя крутую близость водной стены; в следующую секунду его уже несло вверх все быстрее и быстрее, пока не швыряло в бездыханное пространство – так пра бросают своих детей на одеяло. Казалось, проходила вечность, прежде чем плот снова плюхался на воду.
Хуже всего было то, что это продолжалось и продолжалось еще неумолимее, чем американские горки в Белом ущелье. Тогдашнее кручение проходило хотя бы при дневном свете – приближающиеся нырки и провалы можно было увидеть. В темноте их оставалось только воображать.
Он привязал сумку Грира ручками к передней банке, лег вниз лицом и обхватил этот мешок обеими руками. Были моменты, когда склоны, по которым его носило, делались такими крутыми, что он чувствовал, как стоит на ногах или на голове, прямо вверх или прямо вниз. Не раз, вылетая со дна очередного кратера, он был уверен, что лодка входит в полное сальто. То, что он всегда возвращался на воду правильной стороной, представлялось ему необъяснимым чудом до тех пор, пока он не заметил тяжелую железяку у себя под боком на дне лодки. Мотор сбило с транца злобной водой. Он и стал столь нужным Айку балластом.
Волны тошноты вздымались и падали в унисон с черным наружным морем. Айк уже много лет не знал, что такое морская болезнь, – легкая лазерная процедура на вестибулярном аппарате устранила все неприятные ощущения. Эти волны, похоже, оказались сильнее. Он успел забыть, как сильно раздражает это недомогание. В гортани поднимался ком. Затем начались позывы к рвоте, и он вспомнил, что рвать ему нечем. В желудке было сухо, как и во рту. Он корчился, пока не зазвенело в ушах, а вокруг лба не вскипели синие искры. Все его измученное тело словно хотело сбежать через глотку. Айк бы с радостью его отпустил, если бы знал как, – ему было слишком плохо, чтобы цепляться за жизнь.
Один удушающий пароксизм следовал за другим, пока Айк не ослабел от нехватки воздуха. Он лежал лицом вниз среди кипящих искр, не способный поднять голову и не в силах вдохнуть. Несколько долгих мучительных минут он пытался дышать, затем сдался. Боль ушла. Он задохнулся в синем кипении. Мертв, наконец-то мертв! Славься, Боже Всемогущий, я наконец-то мертв. Нужно было сделать это много лет назад избавило бы всех от лишнего горя говорят кто ищет мести копает две могилы надо было мне прыгать в ту вторую как только ее выкопали. Вся жизнь потрачена, чтобы добиться расплаты, – не лучше Левертова. Человек из тюрьмы должен соображать и не воспринимать все настолько лично. Вот только. Это и есть личное, черт подери! Неужто апокалипсис – менее личное дело, чем мертвые дети и групповые изнасилования? Мне отмщение говорит Господь. Н-да. Кто-кто говорит? Раз уж тебе досталась кривая судьба, хотя бы попытайся ее выпрямить, даже когда эти попытки обрекут на гибель. Н-да, вот только. Обречен, если делаешь и если не делаешь, – такая дилемма. Жаль, нам со святым Ником не представилось возможности покопаться в столь интересном парадоксе, а то б кое-чему научились. Теперь я мертв в воде и безнадежен, а все его тщательно проработанные планы мести унесло ветром. А могли бы углубиться, кореш с корешем, философски.
Левертов был жив, но не имел ни условий, ни настроения для философских разговоров. Вслед за Кларком Б. Кларком он тащился по обнаженному коричневому дну, покрытому слизистым илом. Отлив в ту ночь был таким сильным, что дно, не виданное никем после цунами девяносто четвертого, вновь лежало голым. С песчаной отмели можно было уйти пешком. Они торчали там с тех пор, как их скоростной катер испарился в шипении тинкербеллов. Азиатский гигант до отмели не добрался: он стоял в дозоре на крыше рулевой рубки и был одет в люмафный костюм. Специальный, по его размеру. Многочисленные загибы и складки этого материала превращали азиата в пародию на китайскую собаку с лишней кожей. Когда катер развалился на части, гигант ударился о воду, и костюм раздулся до размеров четырехдверного седана. Азиата унесло на запад, как громадный пляжный мяч. В иные минуты на этой продуваемой ветром необитаемой косе Левертов вел себя так, будто гиганту повезло больше.
Николас зловеще притих
