Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции - Владимир Вениаминович Агеносов
Проблема восприятия жизни и личной ответственности нашла свое продолжение в повести «Счастье» (1948). Здесь впервые появился наделенный автобиографическими чертами рассказчик Андрей, чей образ проходит почти через все произведения писателя. «Где и как встретил я своего героя? – задавался автор риторическим вопросом, предваряя свое “Избранное” (1984), и сам отвечал: – Прежде всего в самом себе. Знаешь-то как следует только себя – чужая душа потемки – и меришь тоже только на свой аршин». Но тут же предупреждал, что рассказы сборника не дневник Андрея или автора: «в них сплав дневника и выдумки, наблюдений и пережитого, своего и чужого». «Андрей, – заканчивал предисловие Филиппов, – живет жизнью своего народа, а жизнь эта неустанно бросает его из семьи в семью, из столицы в лагеря и тюрьмы, из города в город, из профессии в профессию, из страны в страну». Именно так складывается сюжет повести «Счастье». В центре произведения сложные отношения поэта Андрея Софронова с женой русской поэтессой Марией (прообразом которой послужила первая жена Б. Филиппова поэтесса и автор прекрасной монографии о Мандельштаме Ирина Бушман). Действие повести происходит в послевоенной Германии и носит несколько мистический характер: отношения с русской поэтессой Марией, обладающей неуемной страстью к действию; судьба сожженной в 15 веке красавицы Марии, страстной любовью совращавшая монахов и потому признанной ведьмой; и знакомство с современной хранительницей ключей от бывшей темницы Марии фрау Мария Холке провоцируют Андрея на размышления о счастье. Потомок приговорившего средневековую Марию к сожжению монаха историк доктор Зигель из рода Зигелей фон Штейнбург князей Химмельсхаймских, чтобы оправдать своего предка утверждает, что «счастье недостижимо», а жизнь всегда «добыча смерти». Доказательство тому: попытка его предка построить Город Счастья не увенчалась успехом. Напротив, русские персонажи повести утверждают, что жизнь вечна, а «распад ее, и элементы смерти, наличные в ней, – от нашего отъединения, самозамыкаания, отпадения от Полноты Вечного, от Вечной Полноты». Надо лишь одержать «победу над самим собой и низшим своим “я”», проникнуться любовью к каждому человеку. «Чем больше думаем мы о счастье для всего сущего, всего человечества, тем больше бездушия к нашим ближним проявляем мы. К человеку, к личности, к отдельному лицу», – рассуждает Андрей Сафронов. Характерно, что над этим же задумывается герой пишущегося примерно в те же годы в СССР романа «Доктор Живаго». Другое дело, что в отличие от Б. Пастернака Б. Филиппову не удалось создать художественно цельное произведение. Наряду с яркими страницами и выразительными фигурами, доктора Зибеля, философа-эмигранта Александра Александровича Васильевского в повести много внехудожественных рациональных рассуждений героев. Недостаточно убедительно прорисован образ возлюбленной героя – русской поэтессы Марии. Тем не менее, мысль о необходимости «просветлять жизнь», «устремляться к недостижимому» (этими словами завершается повесть) резко выделяет произведение Филиппова из общего еще очень сильного в литературе первого десятилетия послевоенной эмиграции пессимистического мировосприятия.
Значительной удачей Б. Филиппова стал цикл рассказов о ГУЛАГе. Повествование вновь ведется от лица молодого человека Андрея. Если автора сборника «Тайга» С. Максимова привлекают сюжеты повседневной жизни узников, то в поле зрения Б. Филиппова чаще попадают события драматические, необычные.
Писательское кредо Филиппова уже было выражено в повести «Счастье»: «Не перечерните только, дружище: жизнь и так уже достаточно темновата, не стоит ее сажей замалевывать, а даже и в среде гепеушников встречались великие чародеи и неплохие, в своем роде, человеки». «Человека рисуйте, Андрей Алексеевич, а не плакат для пропаганды».
«Человеки» в их многообразном отношении друг к другу и к жизни и составляют главный интерес писателя. Персонажи лагерных рассказов – люди яркие, самобытные[103]. Писателя интересуют принадлежащие к разным сословиям и национальностям герои. Так в рассказе «Курочка» в домике у буровой собраны вместе заключенные (механик, бывший архиепископ, старовер-начетчик, еврей-часовщик, страстный эсперантист) и очень неплохой человек чекист-геолог. В новелле «Несть еллин ни иудей» писатель сводит чукотского шамана, «осужденного за саботаж и антисоветскую религиозную пропаганду на пять лет»; профессора, бывшего князя Николая Борисовича; еще одного князя старика-грузина Вассо Григорьевича; бывшего гвардейского офицера Николая Павловича; бывшего комсомольца Сережу Новицкого и армянского писателя Вагана Христофорыча, «переименованного» заключенными в Вагона Семафорыча. А в качестве эпизодических персонажей действуют механик и часовщик управленческого лагпункта Самуил Исакович Перовский и о. Агафангел. Еще более плотно «населен» рассказ «О любви, ревности, смерти и других романтических вещах».
Писателю удается создать не только внешние портреты, но и привычки, передать манеру говорения своих персонажей. При этом весьма часто используются и юмористические детали, штрихи. Шаман перед арестом клялся, что он «православный, большевик». Николай Павлович и Вассо Григорьевич обожают спорить о регалиях разных полков царской армии. Ваган Христофорыч «нервно дергается», когда Вассо поет любимую песню Сталина «Сулико».
Сюжеты рассказов Филиппова внешне незамысловаты и общечеловечны. Филиппов называл их осколками, в которых «отражается как-то мир, отражается и солнце». Условия лагеря, неволи вносят в эти в основном бытовые ситуации трагический оттенок, ведут к разрушению норм жизни и тем более жутковатым финалам, чем более подробно и юмористично показана повседневная жизнь. Рассказ о том, как в песнопении Воскресенья объединились к общем порыве православные, иудеи и даже чукотский шаман, «обильно вымазавший и пасхой, и мясом, и яйцами обоих идолов» своей веры, завершается рассказом о последствиях этого события и предшествующего празднования еврейской Пасхи: «неприметный, худой и сутулый местечковый раввин и тишайший о. Агафангел были осуждены выездной сессией суда Коми АССР за лагерную пропаганду и расстреляны».
И все же в финале (а иногда и в пейзажных зачинах) каждого из лагерных рассказов утверждается мысль о продолжении жизни.
Характерен финал рассказа «О любви…», где автор иронически пародирует возможную критику своей книги: «Но где же композиция в вашем рассказе? Да вы совсем не владеете техникой писательства! Чехов говорил, что ружье, висящее на стене в начале произведения, должно обязательно выстрелить в его конце… А вы… А то – все случайные лица… Да и не определишь: рассказ ли это, очерк или фельетон, мемуары? Ералаш какой-то! – возмутится квалифицированный читатель. Да и не определяйте жанра этой вещи, господин доцент литературоведения! Ведь и жизнь-то наша – порядочный ералаш!».
Три названных рассказа написаны в 1945–1950 годы. Позднее писатель вновь обратится к лагерной тематике в новеллах «В тайге» и «Любовь» (1965), «Мотив из “Баядерки” (1970), «Радость» (1971). Все они отличаются предельной краткостью. Не случайно редактор «Нового
