Два долгих дня - Владимир Михайлович Андреев
— Не проголодался, сержант? — спрашивает из окопа Симоненко. — Может, закусишь?
— Что ты меня спрашиваешь, — отвечает Селезнев. — Как ребята…
Симоненко ныряет снова в окоп и через некоторое время появляется с плащ-палаткой. Аккуратно расстилает ее перед сержантом, ставит две банки консервов, сухари, кружку.
— Может, подогреть консервы?
— Зачем? Не надо.
— Чай сейчас будет.
— Ладно. Давай ребят сюда.
— Хлопцы! Кончай работу…
Досказать Симоненко не успевает. Тю-у… — свистит в воздухе, и тут же слева от окопа, метрах в двадцати, возникает черный земляной столб, хрякающий знакомый звук разрывает тишину.
— В окоп. Все в окоп! — кричит Селезнев, вскочив. Около ног его цепко и ловко Симоненко свертывает плащ-палатку. И не уходит в окоп до тех пор, пока сам сержант не прыгает туда.
10
Взрыв повторяется позади, потом еще, совсем рядом, вот сразу два, впереди. Противное визжание и взрывы, взрывы… Ткнувшись головами в окоп, пять человек томительно прислушиваются к этому уханию и вою. Сверху сыплется земля, жужжат, твердо стукаясь где-то рядом, осколки. Гудит и справа, в короткие перерывы между разрывами хорошо слышно — обстрел идет по фронту — начиная от их маленького окопчика до переправы и дальше.
Время тянется медленно. И кажется, еще миг — и не выдержишь этой страшной бури. Сердце стучит, готовое выпрыгнуть из груди, все напряжено до предела. И вдруг к разрывам на земле, к шлепанию осколков добавляется гудение в воздухе. Опять самолеты. Теперь их еще больше, и бомбят они не переправу, а боевые порядки, они летят вдоль речки и заходят то справа, то слева. Кажется, конец. Рядом ухает пятисотка, и земля тяжело начинает качаться от взрывов. В этом покачивании, в этом визге и грохоте трудно поднять голову, и кажется неправдоподобным, немыслимым видеть сержанта Селезнева, который сидит на корточках и вдруг начинает подниматься.
Но Селезнев приподнимается. На голове его каска. Каску успели надеть Тарабрин и Симоненко.
Облизывая губы и не поворачивая головы, сержант говорит хрипло:
— Идут…
Смысл этого тревожного сообщения ясен каждому. Вскакивает Симоненко. Вдавив голову в плечи, рывками выдвигает пулемет. В крайний угол бросается с винтовкой Тарабрин.
— Не спеши, — кричит ему Селезнев.
В лощине, у той самой березки, которую они пристреливали вчера, — серые фигуры: одна, вторая, третья…
— Восемь! — резко произносит Селезнев.
Немцы идут медленно и странно спокойно, прыгая с кочки на кочку; вот они уже миновали низкий кустарник и вышли на ровную местность. И тут Селезнев кивает головой:
— Давай…
Пулемет забился в руках у Симоненко, почти сразу же упали два немца. Медленно, не спеша прицеливаясь, стреляет из винтовки Тарабрин. Видимо, немцы заметили их, тут же залегли, а потом вскочив, пригнувшись побежали вправо.
— Давай, Симоненко! — кричит Селезнев.
Гудит вверху, гудит справа, дымные черные столбы встают впереди. Приникнув к пулемету, бьет длинными очередями Симоненко. Немцы, пробежав несколько шагов, снова ткнулись в землю — и в тот же момент Симоненко меняет позицию. Он в правом углу окопа, там, где стреляют Шиниязов и Забелин.
Когда немцы поднялись еще раз, их было уже только трое — пулемет и винтовочные выстрелы срезали и их мгновенно.
— Вот так! — злорадно вскрикивает Шиниязов, но фраза его заглушается голосом Селезнева:
— Симоненко, давай!..
Черные каски с рожками вырастают снова в кустарнике, у той же самой березки. Симоненко быстро пробегает по окопу, и пулемет начинает тараторить короткими очередями. Рожки тут же исчезают, пулемет замолкает, и все долго и напряженно смотрят на березку. Маленькая, невзрачная, она теперь совсем не похожа на березку. Ветви ссечены пулями, макушка срезана — сейчас это просто ориентир для стрельбы.
Все с облегчением опускаются в окоп, все, кроме Селезнева. Грохот и бой идет справа, хотя сюда тоже залетают снаряды. Но главное все же там, и солдаты, присев на земле, довольны, что все обошлось, смотрят друг на друга с затаенным удивлением и страхом.
Пыль и дым висят справа, клубок самолетов, надрывно воя, кружится над переправой.
Шиниязов достает кисет, дрожащими пальцами крутит цигарку. Селезнев склоняется, обводит всех взглядом и бросает сухо.
— Расселись. Пополнить диски…
Симоненко подает диски. Тарабрин с Забелиным заряжают. Тарабрин сноровисто один за другим запускает в щель патроны, прижимая их большим пальцем. У Забелина руки дрожат, и он вставляет патроны медленно. Симоненко косит недовольно глазом, но ничего не говорит.
Широкий пологий бугор справа для всех полон сейчас таинственности. Там, за ним, сейчас разливается грохот, там бьются пэтээровцы. Взрывы за бугром образуют сплошной гул. Селезнев пытается понять, что происходит там. Лицо его напряжено, подбородок заострился.
Черный столб дыма медленно ползет из-за бугра.
— Танк горит. Это танк горит! — кричит Селезнев, и все чуть приподнимаются, чтобы взглянуть на дымящийся столб.
— Наш или немецкий? — спрашивает тихо Забелин.
— Тут наших танков нет. Если бы были… — бросает мрачно Селезнев.
— Еще горит… Еще… — выкрикивает Симоненко.
Черные клубы плывут за бугром, сливаясь, образуют дымовую завесу.
— Что-то пушек не слыхать? — говорит Шиниязов. — Сейчас бы из пушек стрелять.
Ему никто не отвечает. Примятое, уже перезревшее ржаное поле золотится на бугре. На этом поле то тут, то там зияют черные пятна — воронки от снарядов.
— Понаблюдай, Тарабрин, — командует Селезнев и опускается на корточки в окопе.
Ему тут же подставляет свой кисет Шиниязов. Селезнев закуривает и долго с каким-то непонятным выражением смотрит на Шиниязова.
— Теперь кабы там, — он кивает на бугор, за которым идет трескотня и ухают взрывы.
— Хорошо бы и там, — отвечает
