Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны
— Я не понимаю ... Как это не можем?
— Послушай, я тебя спрошу иначе. Как мы познаем мир?
— С помощью чувств.
— Очень хорошо. Но чувства обманчивы:
И уши нам лгут, и глаза наши лживы.Меняет ученья веков суета[12]...
Цвет присущ не вещам, а нашему глазу. Дальтоники видят зеленое вместо красного. Если бы мы все были дальтониками, то все красные предметы стали бы зелеными. Зрение к тому же часто подвержено галлюцинациям ... То же и со слухом ... «мне показалось, что кто-то меня звал» осязание обманывает, внутреннее чувство тоже ... Те, кому ампутировали ногу, подчас жалуются, что у них болит ноготь на пальце как раз этой ноги. Предметы сами по себе не обладают ни формой, ни цветом, ни звуком. Да разве ты сама не видела во сне, как нас обманывают чувства? Ты живешь во сне, как наяву. Тебя жжет солнце, трава влажна, лед холоден, ты видишь то, о чем и не думаешь, приобретаешь мешки золота. Ты начинаешь подозревать, что тебе все это снится и, обеспокоенный, ощупываешь себя, чтобы проверить. Но убеждаешься, что это — реальность. Для всякого подлинного мыслителя ясно, что мы никак не можем доверяться чувствам. Все относительно. Твой носик кажется носом Сирано[13] по сравнению с «пуговкой» курносой женщины.
— Послушай! и она угрожающе скалит свои белые зубы; два передних, под алой верхней губкой, чуть пошире других, манящие, словно лепестки цветущей вишни.
— Кто бы мог заподозрить, что золотистый оттенок твоих волос достигнут при помощи чая? Он всех обманывает.
— Вот! она в негодовании колотит меня ногами и кулачками, показывает мне прядки волос, золотистые от самого корня. — Смотри, смотри...
— Дорогая, позволишь ты мне заниматься философией или нет?
— Но ты говоришь гадости!
— Какие гадости? Разве это гадости? Смотри: не будешь сидеть смирно, плохо будет твоим золотистым кудрям!
И после того как она угомонилась:
— Ты мне говоришь иногда, что любишь меня. И я должен этому верить ... хоть я и знаю, что это весьма относительно ... Кто знает?...
Она смотрит на меня большими глазами, словно рассерженный ребенок:
— Ты же сказал, что занимаешься сейчас только философией...
— А что? Ты думаешь, это не философия? Знать, любишь ты меня или нет?
(Теперь, когда я понимаю, сколь мало подозревал в тот момент, какой глубочайший смысл вскоре приобретут для меня эти слова, превратясь в неразрешимую, с ума сводящую проблему, так что мне придется бесконечно задавать себе этот вопрос, я грустно улыбаюсь, вспоминая, как шутил тогда с безмятежностью ничего не ведающих пассажиров поезда, по пути которого мчится встречный состав.)
— Ничуть я тебя не люблю ... продолжай.
— Не кроется ли, спросили себя философы, под внешней видимостью нечто абсолютное, что устояло бы при любом анализе? И каждый предлагал свое решение. Каждый обладал своей системой. Первые наиболее известные философы греки создали более или менее простые теории. Фалес из Милета считал, что, сколько ни ищи субстанций, абсолютом является вода. Она превращается во все существующие на свете вещи. Для Гераклита, который видел лишь движение и изменение, сущностью всего, абсолютом был огонь, чистейший огонь. Другие, более древние, считал сущностью землю или воздух. Фактически все они понимали под этими «началами» то, что современная наука понимает под «энергией», которая, превращаясь решительно во все, создает реально существующий мир. Следовательно, древнегреческие философы были физиками. Кроме того, они были и хорошими математиками. Пифагор даже полагал, что единственная реальность в мире — это число. Ибо внешность может быть обманчивой, но число не обманывает никогда: три плюс четыре всегда будет семь. Другие считали абсолютом движение. Зенон же признавал только покой. Но оставим этих ранних философов, ибо все они были правы, но все преувеличивали.
— Послушай, я не понимаю...
— Ох, опять ты не понимаешь. — Я улыбнулся. — Философов не требуется понимать, ибо это невозможно. К тому же все философы в течение трех тысяч лет объявляли друг друга непостижимыми. А уж если они не понимали друг друга, как же хочешь понять их ты? Такая как ты есть, — и я посмотрел на нее с напускным пренебрежением. Но она была так сосредоточена, что ничего не заметила.
— Так, значит, и профессор их не понимает?
— Ни он и никто другой. Философская система — или очень изящная система, или ничто. Не забывай, что этот профессор — большой знаток истории философии. А историк лишь запоминает. Он излагает одну систему за другой, но не объясняет их. Ибо, как правило, эти системы — шедевры логики и метода. Однако при условии, что ты принимаешь их исходное положение, другими словами, именно то, что как раз и объявлено в принципе непостижимым. Философы и безумцы — самые ревностные приверженцы логики. Коль скоро ты признаешь, что этот сумасшедший сделан из стекла, то остальное развивается как нельзя более нормально. Он остерегается тебя, чтоб не разбиться, тщательно моется, чтобы всегда оставаться прозрачным, следит за своим весом, надеется стать звенящим, и так далее в том же духе. За первыми греческими философами последовали софисты, доведшие сомнение до самых крайних следствий. Поскольку ничто не достоверно, то, значит, можно утверждать все что угодно. Лишь бы это было красиво выражено. Поскольку «человек есть мера всех вещей» и, как бы он ни старался, он обнаруживает лишь обманчивость, то, по крайней мере, пусть выбирает приятный обман. Как видишь, софисты — это предки твоего излюбленного писателя Анатоля Франса, который тоже утверждает, что можно обосновать любую идею, что нельзя найти истину, и единственное, что нам остается, это искать прекрасное и приятное. Поэтому любому философу он предпочитает статуэтку или, лучше того, женщину, красивую, как статуэтка ... Хотя я и не разделяю его взглядов и хотя грудь у тебя такая некрасивая, но иной раз, глядя на тебя, я чувствую, что он в чем-то прав.
Рассердившись, она с головы до ног завернулась в атласное одеяло, словно дитя в пеленки.
— Очень хорошо. Рассказывай дальше.
— Расскажу, если скинешь одеяло.
— Но ты сдержишь слово, да? и она снова ребячится, как девочка.
— Хорошо, но только коротко, потому что — видишь? — уже светает.
Я пытливо смотрю на нее. Сейчас, далеко за полночь, на всей земле, под звездами, под голубой бесконечностью я наедине с этой женщиной, нагой на белой пирамиде подушек под лампой.
— Ну и что ж такого, что поздно? ... Говори.
— Так вот, если оставить в стороне малозначительные имена, на протяжении примерно двух тысяч лет было много крупных философов, которые, возмутившись позицией софистов (отрицавших все, поскольку, по их мнению, чувства обманывают), стали искать, не существует ли другого, более верного способа установления истины. Они открыли, что разум — хорошее орудие, которое может помочь нам открыть несколько абсолютных истин. Сократ нашел, что добро есть нечто абсолютное. Платон пришел к заключению, что идеи не подвержены изменениям. Животное родится, вырастает и умирает, но идея животного, как рода, сохраняется где-то отдельно, в воздухе, в небе; Аристотель считал, что непреходяща только деятельность: кто не движется, тот мертв, как картина на стене; деятельность есть достоверность. Декарт нашел, что достоверно только сомнение, то есть размышление, и отсюда вывел достоверность существования мира. Спиноза, еще больший рационалист, чем другие, пришел к выводу, что достоверна субстанция, то есть бог, и все существующее — лишь образы и формы субстанции. Этот пантеизм, приближенно выраженный в литературе, заключается в идее, что не Бог — во всем, а все — и есть Бог: цветок, дерево, гора, человек, мысль. Лейбниц — тоже рассудочным путем — установил, что абсолютно достоверно существование активной субстанции, так называемых монад, своего рода маленьких душ, из которых якобы и состоит мир. Это были главнейшие рационалисты; я опустил многих, среди которых были и верующие: Плотин из Александрии и христианские святые: Блаженный Августин, Святой Ансельм, Святой Бернард, Святой Фома Аквинский и другие ... Ты спишь с открытыми глазами или слушаешь?
Она оперлась на локоть.
— Рассказывай дальше...
— Так на протяжении двух тысячелетий эти философы и их ученики, напуганные недостоверностью чувств, пытались найти опору в рассудке или в вере в Бога. Но вот возникла английская школа (а ты знаешь, что англичане — люди практичные) и заявила, что мы ничего не можем узнать без помощи чувств. Рассудок ведет лишь к пустым словам. Одни из этих англичан, Роджер Бэкон, а за ним три века спустя другой — Фрэнсис Бэкон — учили нас вернуться к природе и верить лишь тому, что можно проверить. Они и являются отцами современной науки. Другие философствующие англичане удовлетворялись тем, что отрицали ценность выкрутас рассудка.
Локк выступил против того, что утверждалось в течение двух тысяч лет. Только через чувства, через опыт, говорил он, мы можем познать то, что подлежит познанию. До опыта душа — это «tabula rasa[14]». Все приходит через чувства. Епископ Беркли сделал вывод, что, если все существует лишь с того времени, как познано через чувства, стало быть, все то, что не познано, не существует, и поскольку познание есть духовный акт, то дух — это все, а потому материя не существует и ощущения вызываются наивысшим духом — богом, так же как душа вызывает и переживает сны. Жизнь и материя — только сон духа; таким образом возникает в новой форме скептицизм софистов. Ничто в действительности не существует. Все для нас лишь относительно и сводится к законам ассоциации идей. Ни число, ни причина — ничто не существует, кроме того, что дают нам чувства, которые, разумеется, не имеют никакого научного значения. Однако один англичанин — тоже церковник — философ Томас Рид выступал против этой философии иллюзий и, в частности, рассказал следующий анекдот, который в свое время имел большой успех: «Встречаюсь я как-то на днях с моим близким приятелем, назовем его Джоном. Он выглядит очень огорченным. «Скажи-ка, Джон, что с тобой стряслось?» — «Да неприятности. Мой старший сын с ума спятил». — «Артур? Да что ты говоришь! Ведь это он занимается философией в Оксфорде?» — «Он самый. Приехал он на праздники домой. Ну я, конечно, приготовил ему хорошее угощение и спрашиваю с волнением, чему он там в университете выучился. «Многому, отец, и такому, чего ты и не подозреваешь. Узнал я, например, что ничего не существует, а все на свете — только плод наших чувств. Красный цвет этого вина на самом деле не существует, это создание моих глаз, а сам стакан — тоже плод моих ощущений, как и стол и все, что на нем стоит; рука моя — тоже создание моих чувств. Все, что меня окружает, это плод моих чувств. Да и ты сам, отец, — тоже создание моих чувств...» Как услышал я это, зло меня взяло. Вскочил я, да и говорю ему в ярости: «Ладно, дрянь ты эдакая, пускай стол, вино и стакан будут плодами твоих чувств... Может, и так... Не знаю... Но что ты мелешь, будто я создание твоих чувств, когда я доподлинно знаю, что это я тебя создал?... Это уж слишком. Иди вон из моего дома и отправляйся к своим философам».
