Злые духи - Евдокия Аполлоновна Нагродская
– Но ведь это шантаж в некотором роде, ведь он вас мучает! – воскликнул Вакшаков.
– Он мучается больше меня. Он страдает все время, я только в эти минуты… раз в год три дня, и то потому, что мне жалко девочку, это ужасно мучительно!
– Отчего же вы не возьмете ребенка себе? Вы – мать! – пылко вскричал он.
Она выпрямилась.
– Яков Семенович, вы удивительно жестоки. Я мать – да. Но он отец. У меня есть моя личная жизнь. У него – ничего, кроме этого ребенка. И что же, я должна отнять у него и это, несправедливый вы человек?
– Но… но можно было пойти на компромисс, – заговорил он слегка смущенно. – Вы могли чаще навещать его или он вас.
– Я не могу! Это свыше моих сил! Он любит меня! Поймите, ведь ужасно, когда не любишь человека, чувствовать на себе эти жадные, влюбленные взгляды, видеть, как все время ищут прикоснуться к вашей руке, к вашему платью. Нет, нет! – вскочила она. – Девушка, соглашающаяся выйти замуж, не может судить, любит ли она мужчину. Я безумно была влюблена в моего мужа – он был женихом другой – моей любимой подруги, он любил ее… Я сделала все, чтобы он полюбил меня. Я добилась этого и искренне под венцом давала клятву в этой любви, и… на другой день я чувствовала к нему отвращение и ненависть. Не думайте, что, выходя замуж, я была наивна! Нет, я все прекрасно знала и хотела этого.
Она опять опустилась на камень и продолжала таким голосом:
– Я боролась с собой – я старалась привыкнуть и кое-как справлялась с собой, пока не полюбила другого. Тут я все бросила и ушла, – страстно вырвалось у нее.
Муж любил меня, просил остаться – тот не любил меня и не звал за собой. А я пошла. Пошла! – каким-то радостным шепотом произнесла она, поднимая лицо к темному небу.
Ветер разогнал тучи, и они бежали, клубясь, с краями, освещенными скрытой где-то за ними луной.
Теперь ее лицо уже было видно ясно, с полуоткрытыми губами, с глазами, глядящими вверх.
Эти глаза светились почти экстазом.
Яков Семенович, как зачарованный, смотрел в это лицо – такое прекрасное при этом скользящем полусвете.
– Вы счастливы? – После долгого молчания спросил он слегка дрогнувшим голосом.
– Да, была. Но не так, как это принято понимать, – вдруг усмехнулась она, поворачивая голову к своему собеседнику.
– Я вижу, вы думаете, что я разлюбила мужа и ушла от него к другому, к любовнику? По традиции. Нет, Яков Семенович, вы ошибаетесь, я не ушла «к другому», а я пошла «за другим», и этот другой никогда не был моим любовником. Он меня даже никогда не любил, никогда не знал о моей любви к нему… Он умер.
– Умер! – воскликнул Вакшаков, словно просыпаясь. – Умер, а я думал… – Он остановился и мучительно покраснел.
– Я понимаю, что вы думали, – насмешливо сказала она. – Вы думали, что Арсений Михайлович? Да многие это думают… Нет, нас с ним свело общее горе. Я познакомилась с ним при очень мрачных обстоятельствах… Мы познакомились с ним на больничном дворе, на котором, за недостаточностью места в покойницкой, были рядами сложены трупы… И два дорогие нам трупа лежали рядом… В последнюю минуту мальчик так крепко прильнул к убитому товарищу, что штык, проткнувший его тоненькую белую шею, вонзился в уже мертвое тело того, кого я любила.
Она вздрогнула и закрыла лицо руками.
– Это были страшная ночь, страшный день, – снова заговорила она глухим голосом. – Мы оба бросились к этим двум трупам. Я рыдала, стараясь стереть засохшую кровь из раны на лбу того, кого я любила, он, без слез, тихонько целовал посиневшие губы и разглаживал слипшиеся белокурые волосы… и когда, когда нам нужно было уходить, мы обнялись и зарыдали вместе.
Вера опять опустила голову на руки, вся освещенная луной, наконец кончившей борьбу с закрывавшими ее тучами.
С этого вечера Яков Семенович перестал бороться со своим чувством к Вере. Он теперь почти все время проводил с нею, совершенно забросив свою диссертацию. Его охватывала какая-то лихорадка страсти, когда Вера была весела, но эта лихорадка сменялась нежным обожанием в минуты ее задумчивости и грусти.
Он иногда не мог отвести от нее очарованных глаз.
Он завидовал Шахотину, завидовал, видя с какой преданностью, заботливостью она следит за каждым его движением, как старается предупредить все желания больного.
С ним, Яковом Семеновичем, она стала еще приветливее после их разговора. Гуляя с ним, она, уже не стесняясь, говорила о прошлом.
– Вы удивляетесь, что я пошла за этим человеком, закрыв глаза, бросив и мужа, и ребенка? Вы его не знали. За ним все шли так, не я одна! Шли рабочие, студенты, пошел и Алеша – сын Арсения Михайловича, он тоже забыл все! И принципы, привитые ему воспитанием, жизнь полную роскоши, и обожаемого отца. Он обожал отца… Если бы вы читали письмо, которым он прощался с ним, уходя из дома. Уходя на лишения и скитания, зная, что в конце концов ему грозит гибель.
И я шла так же. Что я его любила, я сообразила потом, когда уже пошла за ним… Он меня не звал, даже отговаривал. «Вы, женщины, пасуете в самую нужную минуту или выскакиваете раньше времени!» – вот что я слышала от него.
– Как вы его любите! – иногда с горечью вырывалось у Вакшакова.
– Любила, Яков Семенович, – я люблю только память о нем, мертвых нельзя любить.
Вера уезжала на несколько дней к мужу за паспортом.
Эти несколько дней показались ему бесконечными.
Он провел их в обществе Шахотина.
Ему хотелось оставаться тут, в этих комнатах, где все было полно ею, с человеком, с которым он мог говорить о ней.
И он говорил о ней, иногда долго и с увлечением, ходя взад и вперед по террасе, не замечая не то печального, не то иронического взгляда огромных темных глаз больного.
– Вера, этот человек любит вас!
Вера слегка вздрагивает.
Она стоит у окна, в руках у нее белые хризантемы, которые она ставит в высокие хрустальные вазы.
Окно, открытое в сад, уже разубранный в осенние красно-желтые цвета, составляет воздушный, нежный фон ее стройной фигуре в белом платье. Луч солнца ярко золотит ее русые волосы, часть корсажа и, разделенный переплетом рамы, двойным пыльным лучом тянется по комнате.
– Этот человек любит вас, – опять повторил Шахотин, пристально смотря
