Сахалин - Влас Михайлович Дорошевич
- Постой, постой! А вы-то, как же? Хозяин, говорите, благодетель был, а вы от жены к барину бегали? Никогда хозяину ничего не говорили?
Милованов посмотрел с удивлением:
- Нешто между мужем и женой встревать можно? Ихнее дело хозяйское, наше дело работницкое. Сказали - иди. Чай, тоже к дому-то привыкли. Собака, и та к человеку привыкает!.. Вот она, хозяйка-то, и надумала. Позвала нас с дядей Анисимом в горницу, за стол посадила. Таково вежливо, по-хорошему: "Вы бы, - говорит, - дяденька Карп, еще откушали! Вы бы, дескать, дяденька Анисим, еще скушали". Ах, хитрая баба! Ах, хитрая! Пирогом угостила, водки по стаканчику поднесла, и полштоф не убрала, на стол поставила, честь честью. "У меня, - говорит, - к вам, дяденька Анисим и дяденька Карп, дело есть. Беспременно хозяина моего надо убить!" У меня глаза на лоб и вылезли. "Как, мол, убить? Почто?" - "А по то, - говорит, - что узнает он про барина, и мне живой не быть, и вас со двора по шее. Сдохнете с голода!" - "Это, мол, верно!" - "Вы уж, - говорит, - в моем деле помогите, а я вас не оставлю". И по поясочку нам подносит. "А по рубахе, - говорит, - за мной. Как вы мне все по-хорошему сделаете, и барин вас не забудет". Так и льстит, хвостом и метет. "А не согласны, мол, так я такого мужу про вас наговорю, палкой со двора сгонит". Баба льстивая, известно, - может. "А окромя того, - говорит, - как я к барину вхожа и с господином становым завсегда в кумпании, то можно вас и насчет пачпортов пощупать. Каки-таки у вас пачпорта просрочны, и на каком основании имеете вы полное право жить?" Ишь, куда подпустила, ишь! Тоже вшей-то кормить в остроге никому неохота. Баба, знаем, могутная, со становым завсегда одна кумпанья, засудит! Что захочет, то с тобой и сделает. Пошли это мы с дядей Анисимом, мерекаем. "Как, мол, дядя Анисим. Ишь, какое дело!" - "Тебе, мол, виднее, дядя Карп, как и что".
- Ничего я про эти дела не знаю! - упрямо, словно дятел в то же место стукнул, отозвался Чернышов.
- "Не знаю!" А ружье-то кто приносил? Ты же приносил! - огрызнулся Милованов. - Потужили мы с дядей Анисимом, потужили, хозяина жаль. Ну, да ведь из такого-то дома уходить нехотца. Куда мы пойдем, такие-то? Кто нас возьмет? Да и к дому привыкли, уходить жаль. Собака, говорю, и так привыкает. Потужили, потужили, к хозяйке приходим: "Ладно, мол, сделаем! Ты уж потом, как знаешь!" - "Это, уж, - говорит, - не ваша забота. Вы только застрелите, а потом на кого другого подумают. Я уж сделаю!" Известно, барин у ей, человек-деньга, опять же становой постоянно одна кумпанья. Что хотят, то и сделают. И решились.
- Так вы бы хозяину-то лучше сказали, какое дело затевается. Ведь "ангел был человек".
- Говорил! - махнул рукой Милованов. - Ничего не вышло. И внимания не взял. Мне хозяина-то было жалко. Удосужился, говорю: "Ты, мол, хозяин, поглядывай!" - "А, чего, - говорит, - мне поглядывать?" - "А, так, мол, не вышло бы чего!" - "А чего?" - говорит. "А того, мол, поглядывать надоть!" - "Шел бы ты, - говорит, - дядя Карп, мешки из сарая носить, чем неизвестно что болтать, право!" Так и вниманья не взял. Я свое сделал, что полагается, я сказал, а уж там его было дело, как раздумать. А напрямки-то нам тоже говорить не полагается. Мужнино - женино дело. Это уж сам разбери. Наше дело сказать. Так через себя и погиб человек! Пошел это посля полдень: "Я, - говорит, - в сторожку заснуть пойду". В лесу это сторожка была. "Дома, - говорит, - от мух беспокойно". Я дядю Анисима и подтолкнул: "Да и нам, мол, зевать не приходится!" Пошел это дядя Анисим в горницу, принес ружьишко.
- Ничего я про это дело не знаю!
- Не приносил, скажешь, ружья? Ах, хитрая душа - человек! Ах, хитрая! Эк, языком-то вертит! И туды и сюды, куды хочешь, повернет! Ах ты, прости, Господи! - покачал Милованов головой в высшей степени укоризненно. - Пошли мы с дядей Анисимом к сторожке. Подобрались это тихохонько. Боязно. А ну, как встанет, да нас лупить примется. "Посмотри, - говорю, - дядя Анисим, в дверочку!" - "Нет, - говорит, - уж ты, дядюшка Карп, смотри!" Совсем плохой мужик дядя Анисим. Так оплошал. Бечь хотел. "Ну, уж это нет, - говорю, - брат! Уж вместе шли, и будь при этом!" Дверка-то так приотворена, глянул в сторожку, дрыхнет хозяин, и таково дрыхнет, храпит, слюна вожжой, - поел человек, - мухи по всей роже так и ползают, а он хоть бы что! "В самый, - думаю, - раз". Нацелился так на него ружьем-то, а руки-то у меня ходенем. Чисто курей крал! И ружье-то прыгает и прыгает. "Не ладно, думаю, - еще мимо дашь, только разбудишь. Ка-ак встанет он да пойдет нас же волтузить". Сильный был человек, что мы, такие-то, супротив него сделаем. Яблонька так росла, прислонился я к яблоньке. "Дай, отдышусь", - думаю. А дядя Анисим и вовсе наземь присел, стоять не может. Отдышался, наставился, прямо в голову, приложился этак... пу-у-у!
И голый Милованов принял такую позу, был так жалок, так смешон в эту минуту, что все не смогли, расхохотались. Да и он сам расхохотался над собой.
- Пу-у-у! Хозяин-то и завизжал по-свинячьи и начал крутиться, чисто вьюн. А сам-то визжит. Принялся в вдругоряд ружьишко заряжать. Дядя Анисим меня за руку, а сам белый: "Не стреляй, - говорит, - ради Господа Бога! Убежим! Страшно!" - говорит. "Нет уж, мол, начато! Уж без того не уйду, не убивши". Зарядил опять, нацелился, раз! Тут уж хозяин и крутиться перестал. Только лежит, ойкает. Поойкал, поойкал, и кончился. Мы с дядей Анисимом драла, да в поле, да рожью целиком, вбежали на межу, - да ружье, - так поправей межи-то деревцо было, - под деревцом ямочку выкопали, ружье-то и зарыли.
- Полевей межи дерево было! - заметил дядя Анисим.
- Ан, правее!
- Левей, говорю!
- Ан, поправее. Вот межа, в от деревцо, как стол, а
